Тайна Деметры и Коры

Сквозь столетия до нас дошла история любви одного афинского юноши Лисия и девушки-рабыни по имени Метанира. Помимо множества несчастий, связанных с неравным социальным положением влюбленных, омрачало их отношения еще и то, что Лисий не мог ей ничего подарить. Вернее, он-то мог, но ему было известно, что любой его подарок тот час же окажется в руках своенравной госпожи его возлюбленной. И вот тогда Лисий решает подарить своей девушке нечто действительно особенное, такое, что никто и никогда не смог бы у нее отнять — он посвящает ее в Элевсинские таинства.

В этом поступке мне видится нечто из розамирического будущего. Без сомнения, влюбленные этих светлых времен будут дарить друг другу посвящения в многоразличные светлые культы так же, как сегодня дарят друг другу драгоценности, одежду и путешествия в экзотические страны. Вообще, свет — это главная ассоциация, которая возникает у меня при упоминании Элевсина. Античные источники свидетельствуют о блаженстве посвященных в мистерии. При этом нет никаких указаний на какое-либо житейское, сниженное, земное превосходство посвященных над непосвященными. Это было именно чистое блаженство от приобщения к тайному знанию, надежда.

А вот другой эпизод. В первой половине IV в. до н.э., уже после унизительного Анталкидова мира, который более устанавливал интересы Персии, нежели гарантировал спокойствие в Элладе, послы из разных городов стекаются в Лакедемон для очередных переговоров. В числе афинян и элевсинский священник-факелоносец (дадух) Каллий. Его речь передает нам Ксенофонт:

«...первыми чужестранцами, которым наш праотец Триптолем показал тайные мистерии Деметры и Коры, матери и девы, были ваши предки, - я говорю о Геракле, основателе вашего государства, и о двух ваших гражданах, великих близнецах, сыновьях Зевса — и в первую очередь именно Пелопоннесу он отдал в дар семена Деметры. Как тогда можно считать справедливым то, что вы теперь, нападая, крадете урожаи пшеницы у тех, от кого когда-то получили священное семя...».

Ксенофонт «Греческая история», VI, 3, 6

Увы, за неимением под рукой русского издания, вынужден переводить с английского. Как бы там ни было, Элевсинские мистерии были общеэллинской ценностью несмотря на то, что со времен тирана Писистрата Элевсин находился под властью Афин. Запрещалось участвовать в таинствах людям двух категорий — убийцам и варварам. К убийцам был, как это ни странно, причислен и Геракл, запятнавший себя кровью многочисленных умерщвленных им чудовищ. Но если путь к Телестериону убийцам открывали очистительные обряды, то для варваров мистерии были закрыты безоговорочно.

Впрочем, римское владычество, смешавшее многое в греческом мире, не обошло и Элевсин. Вот о каком интересном случае, произошедшем в 20-м г до н.э. пишет Дион Кассий («Римская история», LIV, 9, 7). Император Август проводил зиму и весну в Элладе. В это время к нему прибыло посольство из Индии. Снова перевожу с английского:

«Один из индов по имени Зармар по какой-то причине хотел умереть — то ли, движимый тщеславием, из-за принадлежности к касте софистов, то ли по причине преклонного возраста в соответствии с индийской традицией, то ли потому, что хотел прославить Августа и афинян (Август как раз достиг в это время Афин); — он был поэтому посвящен в мистерии двух богинь, которые были проведены не в обычное время, как говорят, по приказу Августа, который тоже был посвященным. После этого он живым бросился в огонь.»

Император Август нарушил два правила мистерий: во-первых, проведены они были вне срока, а, во-вторых, в них принял участие варвар, инд Зармар. Однако, даже римскому кесарю невозможно было нарушить самое главное — тайну мистерий. Мы так и не знаем достоверно, что такого увидел в Телестерионе Зармар, что заставило его броситься в огонь. Но все же, эксперимент императора нельзя не признать интересным: показать человеку другой, не менее, а возможно, как кто-то заметит, и гораздо более глубокой религиозной культуры одно из высочайших достижений собственной религии. Мы вернемся еще к нему в конце статьи.

Но не только Дион Кассий, который, если и сам не был посвященным, мог бы общаться с живыми посвященными, но и ни один современный историк достоверно не скажет, в чем же, собственно, состояла мистериальная тайна Элевсина. Что такого совершалось в этом небольшом предместье Афин в течение почти двух тысяч лет, что заставило римского проконсула в Греции писать императору аж в 364 г. н.э., что «закон, запрещающий проведение самых священных мистерий, объединяющих всю человеческую расу, сделает жизнь греков невыносимой»? Ответ на это может попытаться дать метаистория.

Самое древнее изображение Персефоны (по крайней мере из известных на 1962 год, год выхода в свет книги Карла Кереньи «Элевсин: архетипический образ матери и дочери»), главной мистериальной богини и вообще главного чуда Элевсина, относится к концу третьго тысячелетия до н.э. Только глаз опытного исследователя способен установить связь этого изображения с текстом пятого гомеровского гимна, посвященного мифологической матери Персефоны, Деметре: юная дева в сопровождении двух спутниц привлечена красивым цветком, за которым укрылся царь преисподней Аид или Плутон. Стоит ей наклониться, чтобы сорвать его, как она тут же окажется в руках страшного демона. Далее гимн рассказывает нам о том, как безуспешно Деметра искала по всей земле потерянную дочь, как всевидящий Гелиос открыл ей уговор Аида с Зевсом, нарекшим Персефону Аиду в жены, и как Деметра в обличии приплывшей с Крита старухи появляется при дворе элевсинского царя Келея. Снова Крит... Снова туда относит нас поиск духовных корней Эллады. Кстати, на Крите было найдено и упомянутое выше изображение.

Говоря об Элевсинских мистериях, упоминают о чрезвычайной древности мифологии, связанной с ними. Говорят даже о вероятности существования доиндоевропейского и даже досемитского мифа, в котором изобилие растительной пищи появляется вследствие жертвенной гибели божественного девственного существа. Ясно, что такое указание нисколько не решает вопроса о значимости Элевсина. Не понятно, почему именно в Элладе эта мифология обрела такую глубокую значимость. К тому же, если касаться специфики именно элевсинской мифологии, то там вопрос о происхождении растительной пищи, в частности, о возделывании зерна представляется решенным ко времени дарования Деметрой мистерий царскому рода Элевсина:

«Грозный, ужаснейший год низошел на кормилицу-землю

Волею гневной богини. Бесплодными сделались пашни:

Семя сокрыла Деметра прекрасновеночная в почве.

Тщетно по пашням быки волокли искривленные плуги,

Падали в борозды тщетно ячменные белые зерна.»

Гомеровский гимн к Деметре, 305-309

Так проявился гнев богини в ответ на похищение дочери. Земледелие к этому моменту представляется вполне обыденным, заурядным делом.

В пользу того, что отнюдь не происхождению земледелия были посвящены мистерии говорит и тот факт, что вся мифология богини плодородия Деметры была открытой, в то время, как все связанное с Персефоной было покрыто тайной. На Крите существовал миф о любви охотника Иасиона и Деметры. Иасион овладел богиней в борозде трижды вспаханного поля. Сыном их стал Плутон, владыка преисподней и одновременно бог богатства. Это не удивительно, ибо «качество жизни» человека, живущего охотой, и земледельца несравнимо. И вот, когда этот условный Иасион пресытился своим достатком, и стал задумываться о вечном, Персефона стала мало-помалу открываться ему.

Мифы сообщают о Персефоне, как о супруге Зевса. Причем, именно критского Зевса. Известен их сын Загрей, переродившийся позже в Элладе в мощную фигуру Диониса. Загрей в детском возрасте был обманут титанами и растерзан ими. Похищенной темными силами оказалась и Персефона. Случайно ли это? По всей видимости под Персефоной скрывается соборная душа Крита, нареченная невеста юного демиурга, попавшая в плен демонов. Если принять реальность этого события, становятся понятными сложные перипетии борьбы добра и зла, связанные с Критом, и торможение развития Олимпа во втором тысячелетии до н.э. Критская диада надолго распалась. Этот плен соборной души отличается от известного нам по «Розе Мира» уицраориального плена Навны. Он произошел на той стадии, когда еще даже трудно говорить о метакультуре, когда силы света, надстоящие над тем или иным регионом Энрофа, просто очень слабы и силы тьмы, предвидя важность зарождающейся лестницы миров, наносят бьющий точно в цель, очень жестокий удар.

Но силы света, безусловно, не остаются в долгу. Гомеровский гимн доносит до нас отголоски этой борьбы в виде гнева Деметры. Из других источников нам известно о том, что Деметра сама сходит за дочерью к Аиду, который в свою очередь, тайком дает Персефоне съесть гранатовое зернышко, навсегда связывающее ее с Аидом. Все это свидетельства борьбы, результатом которой явился компромисс — Персефона покидает Аид, но значительное время она должна проводить там (по мифу одну треть года).

Итак, статус-кво достигнут. Что же дальше? Известно о том, что Персефона родила в Аиде. Есть сообщения о возгласе иерофанта во время мистерий о том, что «Бримо родила Бримона», то есть «Могущественная родила Могущественного». После этого родившая Персефона являлась мистам. Кем же был этот Могущественный? И что все-таки делала сходившая в Аид соборная душа?

Чтобы представить себе это, посмотрим что представлял из себя сам Аид. Попавшая в Аид человеческая душа прекращала связь со всеми, живущими на земле. Прекращалась и связь с богами. Нет никаких свидетельств о творчестве в Аиде, стало быть творческое начало в человеке блокировалось. Есть свидетельства только о страданиях. Аид был страдалищем, причем вечным. Мы знаем, что только с миссией Христа страдания грешников перестали быть вечными. Страстно жаждущий полноты творческой жизни эллинский дух не мог бы считать такую жизнь светлой.

Карл Кереньи завершает свою книгу многозначительным утверждением о том, что смысл Элевсинских мистерий заключался в том, чтобы передать людям тайное знание о том, что брак Персефоны с Аидом был на самом деле счастливым. Метаисторически это можно было бы интерпретировать двояко. Во-первых, можно было бы предположить, что могущественный демон, похитивший Персефону был просветлен. Но это событие было бы в чем-то сродни просветлению уицраора, пленившего соборную душу: оно должно было бы отражаться заметным изменением характера страдания людей в Аиде, существенным изменением устоев этого мрачного царства. Ни о чем подобном мифология нам не сообщает.

Вторая, более правдоподобная версия, могла бы состоять в том, что Персефона стала спускаться в Аид уже не в качестве пленницы, а в качестве помощницы страждущих. Видимо, эта победа сил света и праздновалась в Элевсине. Напомним, что «Роза Мира» относит к XIV-XII в.в. до н.э. первое низлияние сил Мировой Женственности в Шаданакар. Это событие планетарного масштаба могло помочь полному освобождению Персефоны. А далее за ней был выбор: она могла бы вернуться к Зевсу и продолжать вместе с ним творить Олимп, а могла бы продолжать свои скорбные спуски. Она выбрала последнее, видимо от того, что сама долгое время разделяла со страждущими их муки. Освобождать ис-под власти демонов людские души Персефона по-прежнему не могла, но смягчить их страдания и, тем самым, лишить демонов части пропитания было ей по силам.

Напомним, что как раз в это же время решалось и направление дальнейшего развития Олимпа в Энрофе. В XIV в. до н.э. критская талассократия едва ли подлежала восстановлению. Решение Персефоны, вероятно, окончательно подтолкнуло высшие иерархии Шаданакара сместить энрофный центр Олимпа и передать функции демиурга от Зевса к Аполлону.

Итак, Персефона, рожая божественного мальчика, символически рожала в Аиде самого миста, давала ему свое покровительство. Ее присутствие делало миста могущественным, ибо с ее помощью он, не теряя присутствия духа, переносил страдания. Она продолжала и в мрачном мире служить напоминанием о наличии где-то там, наверху, светлых богов. Важность того, что она делала трудно переоценить. Соответственно, трудно переоценить и важность мистерий.

«Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными с и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить, как улитка - свой домик.»

Так Платон говорит устами Сократа о созерцании душой чистых Идей до ее рождения в земном мире. Да, духовная жизнь Эллады не стояла на месте. Достижения философов классической эпохи, за которыми стояла расцветшая к тому времени пышным цветом небесная страна эллинов, поставили эти видения выше всего того, что доступно телесному зрению и, в частности выше видения, которое наблюдали мисты в Элевсине. Открылась возможность качественно нового посмертия на Олимпе, никак не сравнимая по творческому потенциалу с тем, что могла дать Персефона. Но удивительным образом при описании этих совершенных видений Платон пользуется элевсинской терминологией. Наиболее ярким выражением этого является слово «допущенные». Им переведены на самом деле два слова, в корнях которых имеются myesis и epopteia. Эти два термина были знакомыми каждому афинянину. Ими обозначалось посвящение в малые мистерии (myesis), служившими подготовкой к посвящению в большие мистерии, проводившиеся в Элевсине (epopteia). Кстати, действие диалога «Федр», откуда взята приведенная выше цитата, развивается как раз-таки возле Агр, места, где осуществлялись мистерии малые. Божественный свет, преломляемый Олимпом, не мог окончательно затмить света Персефоны.

И все же, главным «критиком» Элевсина я бы обозначил инда Зармара. Увы, мне так и не удалось отыскать какие-либо указания на мотивацию его поступка со стороны индийской религии. Но реакция античных авторов на подобные эксцессы всегда однозначна: они видели в этом демонстрацию духовного превосходства индов над эллинами. Причем, демонстрация эта неизменно оставляла какой-то негативный оттенок. В этом видели признаки гордыни и тщеславия. Нисколько не оправдывая такого самопозиционирование брахманов, решившихся предать себя огню, по отношению к вобщем-то чуждой им культуре, замечу, что им все же было, чем гордиться. Мы ведь прекрасно знаем, что в индийской метакультуре вечное страдание за сотворенное в Энрофе зло было побеждено задолго до Христа. Это давало Зармару полное право воскликнуть вслед за Гераклом у неизвестного ритора II в н.э.: «Закрой Элевсин, иерофант, и погаси огонь, дадух. Откажите мне в священной ночи! Я посвящен уже в мистерии более истинные.»

Основание Олимпа

Пришло время систематизировать то, что в разрозненном виде содержится в нескольких статьях, хотя вопросов по-прежнему больше, нежели ответов.

Говоря об Олимпе, прежде всего следует договориться о терминах. Ниже пойдет речь о трех разных Олимпах. Олимп в Энрофе — это известная гора, на которой, согласно поверьям древних эллинов, жили боги. Далее, Олимп — затомис греко-римской метакультуры, большая небесная страна. И наконец, Олимп, как небесный город в большом Олимпе, главное средоточие затомиса, географически связанное с горой Олимп. В названии статьи речь идет именно об этом третьем Олимпе, ибо затомис Олимп существовал давно, задолго до того, как на нем был основан первый небесный город. В остальных случаях значение метатопонима «Олимп» должно быть ясно из контекста.

Прежде всего встает вопрос о том, когда. И тут, думаю, что любой человек мало-мальски знающий историю легко найдет отправную точку: Дорийское нашествие и последовавшие за ним темные века. Именно после этой катастрофы возраждающиеся на пепелищах микенских дворцов города стали поступательно двигаться к своему расцвету, к тому, что мы привыкли называть Элладой. Только тогда обитающие на Балканах племена начинают постепенно осознавать свою общность, что позднее находит отражение в различных амфиктиониях и общеэллинских играх. Первые проблески новой культуры являет нам так называемый протогеометрический период, названный так по особым орнаментам на керамике. Начался он во второй половине 11 в до н.э.

Если обратиться теперь к мифологии, то можно увидеть, что Дорийское нашествие имеет совершенно четкую мифологическую привязку. Вот, что пишет о нем Фукидид (I,12):

«...а на восьмидесятом году после падения Трои дорийцы вместе с Гераклидами захватили Пелопоннес. Лишь постепенно на протяжении долгого времени установилось прочное спокойствие, так как насильственные переселения прекратились и эллины стали высылать колонии в заморские страны.»

Таким образом, дорийское нашествие прочно ассоциировалось у эллинов классической эпохи с возвращением в центральную Грецию Гераклидов, сыновей Геракла. Как мы знаем, потомками Гераклидов считались цари Спарты, ведущего в классическую эпоху дорийского полиса. Если это так и если мы считаем, что Олимп был основан после дорийского вторжения, встает законный вопрос, почему эллины помнили и, более того, считали своими героев, живших до того, как Олимп был основан? Ответ напрашивается сам собой. Очевидно, коллизии, предшествующие этому великому метаисторическому событию и участвовашие в них человекодухи, тоже имели непосредственное отношение к греко-римской метакультуре и, более того, подготавливали основание этого города просветленных.

Отмотаем ленту истории вспять от Дорийского нашествия. Что же было на месте Эллады в те времена? Была цивилизация Микен и еще более древняя Минойская цивилизация Крита, к которой эллины относились с особым благоговением. Согласно мифам, напомню, на Крите родился Зевс и многие другие боги. Периодизация истории Крита во втором тысячелетии до н.э. является общепринятой и может быть найдена в массе источников, например в статье К. Бокиша «Дворцы Крита». Дворцы, бывшие экономическими и политическими центрами, — своеобразная визитная карточка минойской и крито-микенской цивилизаций. Для археологов они — удобный маркер, по которому можно прослеживать происходившие тысячи лет назад события.

Итак, Крит. С 2000 по 1700 г. до н.э. там возникает первое государство. Критские товары экспортируются по всему восточному Средиземноморью, начинается экспансия Крита в Эгейском море. Критские дворцы не враждуют друг с другом (археологи не находят вокруг дворцов стен). От внешних вторжений их защищает мощный флот. Однако, в около 1700 г. дворцы оказываются разрушенными, вероятнее всего, в результате землетрясения. Очень быстро они восстанавливаются с еще большим великолепием. Крит снова ведет обширную торговлю своими товарами и осуществляет посредничество между другими странами Эгеиды и Ближним Востоком и во всех отношениях переживает рассвет. В это время возвышается критский город Кносс. В нем строится большая гавань. Кносс становится центром строящейся на острове дорожной сети. И именно Кносс принимает на себя новый удар стихии в 1580 г до н.э. Гавань разрушена цунами вместе с находившимся в ней военным и торговым флотом. Из всех критских дворцов уцелел лишь дворец в городе Фесте. Ослабевший Крит подвергается набегу микенцев. Растет и экономическая конкуренция с материковыми дворцами. Хотя критские дворцы отстраиваются и на этот раз, новое землетрясение, случившееся в 1480 г. до н.э. препятствует их новому усилению. Фест и Маллия так и не оправились от этой катастрофы. В 15-м в. до н.э. Микенцы прочно занимают Кносс. Дворец погибает в огне около 1400 г. до н.э. Причем, раскопки показывают, что пожар случается совершенно неожиданно. Что конкретно явилось причиной пожара, установить не удалось, но больше дворец Кносса никогда не восстанавливался. Крит захлестывает волна переселенцев с континента.

О чем свидетельствует эта интенсивная, длившаяся почти три столетия борьба критян со стихией? Не иначе как о том, что их государство было как воздух нужно силам света, а конкретно, их демиургу, которого они называли Зевсом. Для чего оно было нужно? Возможно много причин, но одна из них — наверняка противостояние дорийцам. Историки говорят о более мягком (по сравнению с тем, каким оно представлялось в древности) характере нашествия, о некоей «диффузии» дорийцев на юг мелкими разрозненными группами. Говорят даже о вероятности того, что микенские дворцы погибли сами собой примерно за век до прихода племен с севера, что их гибель явилась скорее причиной нежели следствием того, что называют вторжением дорийцев. Как бы там ни было, не будем забывать, сколь тяжким бременем в будущем легло на плечи Аполлона это дорийское наследство в виде Спарты. Несмотря на все усилия, окончательно высветлить это замкнутое, чуждое прогрессу и светлым эллинским искусствам, но тем не менее в течение почти двухсот лет чрезвычайно сильное в военном отношении полисное устройство так и не удалось вплоть до его окончательного, почти физического уничтожения. Предотвратить дорийское вторжение независимо от его причины и формы можно было только сильным государством.

Не следует так же думать, что Дорийское нашествие — некое частное локальное явление. Оно было проявлением более масштабного, а, следовательно, задолго спланированного движения племен, известного из древнеегипетских источников, как нашествие «народов моря».

Другое возможное предназначение сильного критского государства — это его давние, традиционные связи в восточном Средиземноморье и, в частности, в Египте. Самые ранние египетские находки на Крите относят к началу третьего тысячелетия до н.э. Во второй половине второго тысячелетия важность Египта возрастает, ибо в 14-м веке так живет проводящий свои религиозные реформы Эхнатон. Возможно, Крит мог бы уловить отголоски этих прозрений и сделать новый шаг в направлении монотеизма, но силы тьмы, сделали все, чтобы этого не случилось. Конечно, взявшие верх в торгово-военной конкуренции Микены, не оставляли экономически выгодных связей с Египтом, но, вероятно, направленность этих связей была уже не той.

Минойская цивилизация названа по имени мифологического царя Крита Миноса, сына Зевса и Европы. Мифология говорит нам о еще одной попытке построить сильное государство в континентальной Греции. Однако, исторического подтверждения этой попытки мне найти не удалось, вероятно, потому, что она слишком рано оказалась неудачной. Связана она, как мне кажется, с именем такого героя, как Геракл, и исторически относится, вероятнее всего, к началу 15-го в до н.э., когда «островной проект» был уже под большим сомнением. Метабиографией Геракла я занимался отдельно. Здесь замечу только самое необходимое. Геракл должен был быть сначала царем Тиринфа (Тиринф — один из крупнейших дворцовых центров микенской эпохи), но это срывается вследствие вмешательства ревнивой Геры. Находясь в Фивах, он побеждает давнего соперника Фив минийский Орхомен, женится на фиванской принцессе, и престарелый царь передает управление городом ему. Но неудача ждет его и здесь: Гера, за которой стоит, очевидно, противостоящая Зевсу демоница, насылает на него безумие. Под безумием можно понимать разрыв каналов инспирации Геракла демиургом Зевсом. После этого безумия Геракл уже просто наемник (хотя и выдающийся, даров свыше у него не отнимал никто) на службе у самых разных царей и цариц. Примечательно, что в конце своей земной жизни Геракл отправляется на север к дорийцам. Видимо, когда нашествие оказывается неотвратимым, силы света пытаются по мере возможности контролировать процесс. То, что оно оказывается мифологически связанным с детьми Геракла, вероятно, является отражением того, что в посмертии Геракл как-то участвовал в движениях северных племен, пытаясь смягчить его последствия.

Мне думается, что кто-то из этих двух героев по замыслу Зевса, Минос или Геракл, должен был быть строителем первого города в небесной стране Олимпа. Как мы знаем, Минос по неизвестной нам причине оказывается в Аиде. Как бы там ни было, Крит навсегда утрачивает свое значение. Геракл же, претерпев в энрофной жизни немало, оказывается на Олимпе. Но все же, раз миссия его на земле была провалена, быть основателем небесного города он тоже не может. Кто же тогда?

Мифологическая почва всегда достаточно шаткая. При попытке же ответить на поставленный вопрос, она просто-таки начинает трястись с интенсивностью девятибального землетрясения. И все же... что-то не дает мне пройти в этом контексте мимо фигуры Прометея, без сомнения, одной из ярчайших фигур всей эллинской мифологии вообще. А то, что он в нужное время оказывается рядом с Гераклом заставляет подозревать в нем основателя первого эллинского города просветленных. Что же мы знаем о Прометее? Во-первых, он - титан, и с одной стороны это относит нас к совершенно другому периоду истории Шаданакара. С другой стороны, мы знаем, что бывшие титаны воплощались в человечестве и часто играли среди человекодухов не последнюю роль. Вообще, мне думается, в столь давние времена, энрофное человечество было слишком слабо. Просто у него было мало времени, чтобы аккумулировать достаточное количество опытных душ за счет собственных метакультур. По этой причине бывшие титаны могли служить важным источником. Далее, античная традиция знает как будто бы двух разных Прометеев. Вот первый из них, историю о котором Платон вкладывает в уста главного софиста Протагора:

«Было некогда время, когда боги-то были, а смертных родов еще не было. Когда же и для них пришло предназначенное время рождения, стали боги ваять их в глубине Земли из смеси земли и огня, добавив еще и того, что соединяется с огнем и землею. Когда же вознамерились боги вывести их на свет, то приказали Прометею и Эпиметей украсить их и распределить способности, подобающие каждому роду. Эпиметей выпросил у Прометея позволение самому заняться этим распределением. "А когда распределю, - сказал он, - тогда ты посмотришь". Уговорив его, он стал распределять: при этом одним он дал силу без быстроты, других же, более слабых, наделил быстротою; одних он вооружил, другим же, сделав их безоружными, измыслил какое-нибудь иное средство во спасение: кого из них он облек малым ростом, тем уделил птичий полет или возможность жить под землею, а кого сотворил рослыми, тех тем самым и спас; и так, распределяя все остальное, он всех уравнивал. Все это он измыслил из осторожности, чтобы не исчез ни один род. После же того как он дал им различные средства избегнуть взаимного истребления, придумал он им и защиту против Зевсовых времен года: он одел их густыми волосами и толстыми шкурами, способными защитить и от зимней стужи, и от зноя и служить каждому, когда он уползет в свое логово, собственной самородной подстилкой; он обул одних копытами, других же - когтями и толстой кожей, в которой нет крови. Потом для разных родов изобрел он разную пищу: для одних - злаки, для других - древесные плоды, для третьих - коренья, некоторым же позволил питаться, пожирая других животных. При этом он сделал так, что они размножаются меньше, те же, которых они уничтожают, очень плодовиты, что и спасает их род.

Но был Эпиметей не очень-то мудр, и не заметил он, что полностью израсходовал все способности, а род с человеческий еще ничем не украсил, и стал он недоумевать, что теперь делать. Пока он так недоумевал, приходит Прометей, чтобы проверить распределение, и видит, что все прочие животные заботливо всем снабжены, человек же наг и не обут, без ложа и без оружия, а уже наступил предназначенный день, когда следовало и человеку выйти на свет из Земли; и вот в сомнении, какое бы найти средство помочь человеку, крадет Прометей премудрое искусство Гефеста и Афины вместе с огнем, потому что без огня никто не мог бы им владеть или пользоваться. В том и состоит дар Прометея человеку. Так люди овладели уменьем поддерживать свое существование, но им еще не хватало уменья жить обществом - этим владел Зевс, - а войти в обитель Зевса, в его верхний град, Прометею было нельзя, да и страшна была стража Зевса. Прометею удалось проникнуть украдкой только в общую мастерскую Гефеста и Афины, где они предавались своим искусным занятиям. Украв у Гефеста уменье обращаться с огнем, а у Афины - ее уменье, Прометей дал их человеку для его благополучия, самого же Прометея после постигло из-за Эпиметея возмездие за кражу, как говорят сказания»

Этот Прометей — великий демиург, благодетель людей, но создание человеческого рода как такового отделяет от рассматриваемых эпох бездна времени. Но есть представление и о несколько другом Прометее. Впервые оно встречается уже у Гесиода, но мы приведем эту историю в более познем прозаическом изложении:

«Считают, что это - одна из стрел Геркулеса. Рассказывают, что ею он убил орла, который, по преданию, выклевывал Прометееву печень. Нам представляется, что об этом небесполезно рассказать подробнее. В древности, когда люди с великим благоговением совершали жертвоприношения бессмертным богам, они обычно бросали в священное пламя все жертвенное животное целиком. И вот, когда вследствие больших трат бедняки не могли приносить жертвы, Прометей, который, как считают, благодаря удивительной остроте ума создал людей, добился, говорят, у Юпитера позволения, чтобы часть жертвенного животного люди бросали в огонь, а другую часть использовали для своего пропитания. Впоследствии он укрепил этот обычай. После того как Прометей легко добился этого у бога, который поступил без корысти, не как человек, он самолично принес в жертву двух быков. Сперва он возложил на алтарь их печень, а все мясо, оставшееся от двух туш, сложил в одно место и покрыл бычьей шкурой. Все имеющиеся кости Прометей покрыл второй шкурой и, поместив ее на виду, предоставил Юпитеру возможность выбрать ту из них, какую он пожелает. Юпитер же не проявил божественного разумения и не предвидел все наперед, как подобало бы божеству, но (раз уж мы решились довериться сказаниям) был обманут Прометеем и, считая, что под каждой шкурой находится бычья туша, выбрал кости в качестве причитающейся ему половины. Поэтому во время торжественных обрядов и жертвоприношений, после того как люди съедали мясо жертвенных животных, оставшиеся кости, принадлежавшие богам, они сжигали в том же самом огне.

Но вернемся к начатому рассказу. Когда Юпитер узнал правду, он воспылал гневом и отнял у смертных огонь, чтобы благоволение Прометея они не ставили выше могущества богов, и чтобы людям не было никакой пользы от мяса, которое они не в состоянии были приготовить. Прометей же, кознодействуя по своему обыкновению, замыслил вернуть людям отобранный у них огонь, самолично проявив о том заботу. Поэтому, когда рядом никого не было, он приблизился к огню Юпитера, убавил его и заключил в полую ветвь. Ликуя от радости, так что он, казалось, скорее летит, а не бежит, Прометей размахивал веткой, чтобы дым не загасил заключенный в ее внутренней части огонь.»

Гигин,Астрономия, 15, 1-2.

В отличие от первого Прометея, этот Прометей не дарует огонь первично. Он всего лишь возвращает его. Не нужно напоминать, чем был огонь для древнего человека. Временное исчезновение огня значило примерно то же, что для нас значит временное отключение электричества, - существенное ухудшение качества жизни. Соответственно, в исчезновении огня могла отразиться некоторая значительная катастрофа. Чем не дорийское нашествие? И вот, для того, чтобы зажечь в небесах совершенно новый огонь Прометей и освобождается из векового плена Гераклом. Кстати говоря, «черный ход» в обитель богов, откуда Прометей похитил огонь, открывает ему Афина. Каков же ответ сил тьмы на столь провиденциальный акт? Следует известная история с ящиком Пандоры. Но и тут Прометей «подсуетился» и к массе бед и невзгод добавил в ящик Надежду. А что есть затомис и живущий в нем синклит, как не наше надежда и упование? В довершение всего, Прометея считали дедом мифологического героя-эпонима Эллина.

Но как же быть с заключением Прометея? Ведь по мифу оно следует за возвращением огня людям, как наказание. Я склонен видеть в этом аберрацию древнего сознания. Возможно, что падение Прометея относится еще к титаническому периоду его метабиографии. Из эллинского мифа следует, что Прометей занимал особое место среди титанов. Ведь он вместе с братом Эпиметеем был единственным, кто принял решение перейти на сторону Зевса. Отсюда, возможно, и особое наказание — пленение на компенсационных выступах Кавказа, подальше от имеющихся затомисов. С другой стороны, сюжет о краже огня — отюндь не эллинское изобретение и скорее всего восходит к какому-то единому древнему источнику, отражающему реальное овладение человека огнем. Этот вопрос требует еще дополнительного исследования, но, очень вероятно, что именно гесиодовская история о временном возвращении исчезновении огня и его возвращении Прометеем является специфически эллинской. А тогда достаточно реальной представляется следующая ее интерпретация: свет великого Зевса, что видели над собой люди во времена Крита и Микен, был погашен в начале темных веков и по просшествии времени зажжен на Олимпе Прометеем.

«Другое дело, если бы я создал эти вещи для себя одного и извлек из них особенную выгоду, - но я, принеся их в общее пользование, предоставил их вам самим. Больше всего везде видны храмы Зевса, Аполлона, Геры и твои собственные, Гермес, а храма Прометея нет нигде,» - так оправдывается сам герой от обвинений сам герой в диалоге Лукиана «Прометей, или Кавказ». Действительно, храмы, посвященные Прометею, не известны. Почему? Как же так могло случиться, что столь великий человекодух остался без собственного культа? Ответ, думаю, прост: он был слишком велик, и, потому, совсем недолго задержался на Олимпе. К тому моменту, когда формировались эллинские культы, он был уже на запредельных для тогдашних энрофных сознаний высотах. Однако же, миф о нем сохранился, ибо он хоть и слишком быстро, но все же промелькнул в олимпийских небесах.

Ну и еще один вопрос, который остается решить. Зевс. Кто же он такой? Он был до Олимпа и остался после, и всегда, и на Крите, и в Элладе был почитаем богом. Я предпочел бы видеть в нем демиурга крито-микенского мира, так и не сумевшего основать свою метакультуру. Его рождение на Крите означает первоначальное воплощение. Известны изображения безбородого Зевса, относящиеся к тому метаисторическому периоду, когда его земное детище было в рассвете. Наконец, он связан с государственностью Крита: царь Минос беседует с ним в Диктейской пещере каждые девять лет. Но тогда, согласно обычной метаисторической логике, он должен был бы оторваться от Энрофа, ибо его земное творение претерпело необратимую катастрофу. И тем не менее, до конца античного мира он был почитаем. Олимпийские игры были посвящены именно ему. Оракулы, включая известный вещий дуб в Додоне, не знали отбоя от вопрошающих. Единственная возможность, которую я вижу, - это та, что Зевс воплотился и долгое время жил на Олимпе в качестве своего рода царя. Его демиургические обязанности взял на себя пришедший с восточных эгейских берегов Аполлон.

Именно тогда и начался великий путь метакультуры греко-римлян. Мне кажется, именно с обживания затомиса начинается метакультура. Ибо, если в небесах действуют единичные, хотя и бесконечно великие по сравнению с нами духи, это вызывает у людей чувство благоговения. Но если над нами проистекает целая жизнь огромного числа некогда бывших людьми и живших там же, где живем сегодня мы, это вызывает тихую радость и надежду. Ту самую, что украдкой вложил в злополучный ящик Пандоры великий Прометей.

Критский эгрегор

Зевс был демиургом древних кристких и балканских племен. Но трагические события не позволили ему развить свое детище до метакультуры с полноценным синклитом. В то же время великим демиургическим замыслом не было ему суждено и оторваться от Энрофа. Вместе с супругой, одной из соборных душ, он воплотился на Олимпе, будущем затомисе ГРМ и стал там своего рода царем. Обитал он в построенном Прометеем и первыми, пришедшими с ним, просветленными душами, прекрасном храме.

Что же стало на Крите? В небесной стране он, как был, так и остался пуст. Европа с Астерием покинули его, уйдя к своему демиургу на север. В Энрофе он утратил былое могущество навсегда, но, по-видимому, не сразу. Эгрегор поддерживал государственность Крита и тогда, когда она лишилась поддержки Зевса. Но эгрегор был сокрушен эгрегорами пришедших с севера ахейских племен и, по-видимому, окончательно уничтожен эгрегорами дорийскими.

А теперь посмотрим, что говорит о Минотавре, одном из образов критской мифологии, Лосев:

Если рассматривать Минотавра как Зевса, то это в своем последнем завершении несомненно некоторого рода мифологическая дегенерация: когда-то универсальное космическое божество материально-стихийного характера в конце концов превратилось в подземного урода-людоеда в связи с тем, что светлая сторона этого божества локализировалась на небе в виде антропоморфного Зевса Олимпийского.

Без сомнения, в культе критского Зевса многое было смешано. Была и демиургическая составляющая, была и составляющая эгрегора. Удивительно ли при этом, что когда демиургическая часть ушла, от этого целого отслоилась часть исключительно темная, связанная, вероятно с эгрегором ну и, быть может, с некоторыми темными стихиалями, материализовавшаяся в образе Минотавра? Удивительно ли при этом, что Минотавра убивает приплывший с континента герой?

Первая Европейка

Эллины были первыми из людей, поделившими Старый Свет на Восток и Запад, Европу и Азию. Но те же самые эллины прекрасно знали и другое: Европа была самой настоящей азиаткой, финикийской царевной, унесенной из родных мест на Крит Зевсом в виде быка.

То, что ее имя столь рано стало иметь столь прочные географические ассоциации, конечно же не может не иметь под собой метаисторической основы. Мне представляется это так.

В череде нескончаемых природных кактастроф в Эгейском море все земное детище Зевса в виде того, что нам известно под именем минойской цивилизации, оказалось в опасности. Знаменитые дворцы были разрушены по меньшей мере дважды. И тогда Зевс просит помощи у совсем еще тоже юного финикийского демиурга. Тот не может дать многого, но все же посылает Зевсу одну из сестер своего синклита, Европу, с несколькими морскими духами, стихиалями. Этих стихиалей она готовила к воплощению в Энрофе с тем, чтобы они благоприятствовали критским кораблям.

Европа поселяется на еще совсем пустынном Олимпе, как раз в том его месте, что соответствует земному Криту. С ней связан последний расцвет минойцев, в мифологии сопровождаемый именами трех братьев: Миноса, Сарпедона и Радаманта. Первая обитательница первого европейского затомиса – вот кто такая Европа.

Но, по-видимому, была у нее еще и личная история. Один из морских духов оказался ей ближе других. Любовь в затомисах всегда взаимна, потому он решил тоже не покидать Олимпа кроме как вместе с нею. Тогда Европа стала пытаться сделать так, чтобы он смог жить с нею на суше. Ей удалось это лишь тогда, когда она вспомнила, что в одном из своих воплощений в Энрофе он был быком. Тогда он вышел на берег. Европа учила его говорить и вообще делала все, чтобы он был больше похожим на человека, даже дала ему новое имя, известное нам как Астерий

Когда их миссия на Крите была выполнена, они двинулись к северу Эллады, затем еще дальше, и так постепенно они обоходили все уголки Олимпа пока, наконец, дорога не увлекла их обоих в более высокий мир.

Великая Мать и троецарствие Кронидов

Мифологическая наука, как известно, видит начала религии и мифа в фетишизме, который постепенно и долго переходит в анимизм. Переход к анимизму связывают, как правило, с появлением первых родовых отношений, матриархата. Венчает же матриархальную мифологию представление о Великой Матери, которая сама, без участия существ мужского пола родит все сама из себя. Это, пожалуй, второе по масштабу откровение после того, что в «Розе Мира» названо арунгвильтой-праной.

Итак, Великая Мать порождает все из себя самой. За этим почти универсальным мфологическим образом стоит, разумеется, Лилит. В отсутствие метакультуры именно в нее, повелительницу человеческой плоти, упирался взор духовидца. Не удивительно, что порождения этой Великой Матери – отнюдь не ангелы с крылышками, а все больше чудовища. Как мы помним, перед Лилит благоговеют и демоны, ибо и их тела созданы ею.

Вот, что пишет А.Ф. Лосев о дальнейшем развитии мифологии из образа Великой Матери:

Позднее в связи с развитием разделения труда и организующих принципов в первобытном производстве возрастает значение мужского начала, появляются представления о «супруге Земли», Посейдоне, но и то еще в очень примитивной форме, а именно в форме оплодотворяющей мужской силы. Тут тоже нет еще места для Зевса. Только в связи с решительным упрочением мужского начала, что означало приближение матриархата к патриархату, и особенно в связи с представлениями о периодичности жизни и смерти в мире появляется такая мифология, которая отводит более или менее устойчивое место мужскому принципу. Вот это-то и была мифология Зевса, которая вначале мало чем отличалась от общехтонической мифологии Земли и Посейдона, но содержала в себе семена для своего позднейшего могучего развития, увенчанная в конце концов светлым и прекрасным образом гомеровского «отца мужей и богов».

Жаль, что А.Ф. не привел тут никаких мифологических ссылок.

Однако, классический олимпийский Зевс царит отнюдь не единолично. Вот слова из «Иллиады» (15, 185-199), принадлежащие его соправителю Посейдону, приводимые Лосевым:

Так, могуществен он. Но слишком надменно вещает,

Ежели равного честью, меня, укротить он грозится!

Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:

Он — громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка.

Натрое всё делено, и досталося каждому царство.

Жребий бросивши нам, в обладание вечное пало

Мне вольношумное море, Аиду подземные мраки,

Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо,

Общею всем остается земля и Олимп многохолмный.

Нет, не хожу по уставам я Зевсовым; как он ни мощен,

С миром пусть остается на собственном третьем уделе;

Силою рук он меня, как ничтожного, пусть не стращает!

Дщерей своих и сынов для Зевса приличнее будет

Грозным глаголом обуздывать, коих на свет произвел он,

Кои уставам его покоряться должны поневоле!

Из этих строк становится ясным все значение Гомера для ГРМ. Представление о трех царствах мира, пусть и столь примитивное, - это уже полноценное розамировское представление о метакультуре, о лестнице миров. Зевс – небесный царь, царь Олимпа, эллинского затомиса. Посейдон – владыка моря, дух стихии, чье огромное значение для ГРМ мы уже отмечали, образно олицетворяющий мир стихиалей вообще. И, наконец, Аид – владыка преисподней. Общим пространством для всех, общей ареной творчества является земля, то есть, Энроф.

Конечно, здесь представление о метакультуре очень сильно смешано с представлением о стихиалях. Так, Аид, Посейдон и Зевс представлены братьями, общее пространство для них – не только Земля, но и многохолмный Олимп. Впрочем, если взять более широкий контекст, то становится ясно, что, к примеру, история с «похищением Коры» (к метаисторическому обозрению которой мы обязательно обратимся отдельно) была бы невозможна, будь положение дел действительно таким, как его описал Гомер. Не случайно, кстати, и то, что Посейдон, представляющий в этой триаде мир стихиалей, оказывается первым рядом с Великой Матерью: они в каком-то смысле одной трансфизической крови.