Небесное братство

Микенская Греция лишь на короткий миг стала серьезным игроком в Восточном Средиземноморье. После падения минойского Крита микенцы безраздельно главенствовали в Эгеиде и создали форпосты на западном берегу Малой Азии. Какое-то время они, вероятно, контролировали черноморские проливы. Царя Ахияввы побаивается сам хеттский царь. Но ахейский мир оказался слишком хрупким историческим образованием. Немногочисленное нашествие иллирийских племен подрывает основы микенской гегемонии и заставляет огромные массы людей срываться с мест и искать лучшей жизни вдали от родины. Эпизодами этого процесса являются Троянская война и явление, которое официальная египетская летопись назвала нашествием «народов моря».

Метаисторию этих процессов мы рассматривали уже раньше. Распад микенского мира и прилежащих к нему культур, их отчаянную попытку закрепиться на ближнем востоке мы сочли одним из первых творческих актов молодого демиурга Аполлона. Но, как отметили мы тогда же, Аполлон был в те времена был слишком слаб, чтобы удержать своей инспирацией столь огромную территорию. Человеческий материал «народов моря» переходит под покровительство других народоводителей.

Но ситуация меняется с расцветом эллинства. К VII в. до н.э. колониальная держава Аполлона прочно обосновывается в Малой Азии, Южной Италии и Сицилии, на Босфоре и в Пропонтиде. Первые шаги делаются на Кипре и Керченском проливе. Финикийцы, взявшие во время упадка микенского мира первенство в Эгеиде, изгнаны. Эллинская культура и технология выведены на современный уровень. Эллинский мир конкурентоспособен во всех смыслах. Для мощного прорыва не хватает пока одного — непосредственного, повседневного контакта с древней культурой, контакта с Востоком. К VII в. до н.э. Эллада стоит на пороге дионисийской революции. Именно с востока и приходят ее ветры.

Но, чтобы открыть им свои владения у самого Аполлона еще недостаточно сил. На Востоке действуют мощные, тысячелетиями создававшиеся эгрегоры и даже первые уицраоры. Аполлон в этих демонических играх еще не опытен. Ему сподручнее опереться на брата. Из всех небесных владык Востока он выбирает египетского демиурга. Вторая книга геродотовой истории под условным названием «Евтерпа» от начала до конца — памятник этого небесного братства.

Почему все-таки Египет? Во-первых, потому, что определенные связи между Египтом и Эгеидой существовали с незапамятных времен. И минойский Крит, и позднее микенский мир вели активную торговлю в дельте Нила. Существует даже мнение, что некоторые египетские религиозные обряды были хорошо известны микенцам и даже ими исполнялись. Во-вторых, египетский демиург испытывает в это время большие затруднения. Его земное творение почти четыреста лет управляется чужаками. Он испытал на себе хватку щупалец ассирийского уицраора. Его супруга, душа реки Нил, тяжело больна и вот-вот начнется ее необратимое развоплощение в Энрофе. И вот в такой момент и подставляет плечо брату Аполлон. Он чувствует себя в силе помочь.

В 664 г. до н.э. при помощи греческих наемников из Ионии и Карии Псамметих, правитель одного из двенадцати египетских округов, воспользовавшись междоусобицей в Ассирии, изгоняет из Египта ассирийские войска. Для Аполлона это был важнейший урок: старший брат показал ему, что с уицраорами можно бороться.

В течение нескольких лет Псамметих подавляет очаги сопротивления, берет приступом Фивы, находящиеся еще во власти эфиопского правителя, и вновь объединяет страну, становясь первым фараоном новой Саисской династии. Свою жизнеспособность его режим доказывает, когда скифы, вторжение которых сотрясло весь Ближний Восток, останавливаются египетским войском на подступах к дельте Нила.

Но примечательна судьба этих греческих наемников. Когда Геродот перечисляет современные ему египетские сословия, последним из них он называет сословие «толмачей». Причем, по его словам, костяк этого сословия составляли потомки тех самых наемников, что помогли единолично воцариться Псамметиху. Таким образом, Аполлон сознательно отдает своему брату часть собственной народной плоти. При этом, сама важность сословия толмачей, причем именно греков-толмачей указывает на определенную ориентацию всего общества, на открытость именно эллинскому миру.

Именно с этого момента, а вовсе не со времен основания Александрии греческий язык звучит (и продолжает звучать по сию пору) вдоль Нила не как язык пришельцев, а как язык местных жителей. Греческое присутствие при Псамметихе расширяется. Ответным шагом навстречу Аполлону стало предоставление грекам возможности построить в дельте Нила собственный город. Греки в этот период были легки на подъем, и основание новых колоний было едва ли не рутинным делом. Потому очень скоро в западной части Дельты появляется город Навкратис. Незадолго до персидского завоевания Египта во второй половине VI в. до н.э. Навкратис — крупнейший центр средиземноморской торговли, колония девяти метрополий. Так олимпийский затомис раздвигает свои границы и с этих времен простирается и над дельтой Нила.

Надо сказать, что подобного рода открытие страны для иностранцев не было для Египта уникальным в отношении греков. Так, тот же Геродот сообщает о финикийском квартале в Мемфисе с прилегающим к нему пышным храмом Астарты. Нет сомнения, что финикийцы извлекали из этого немалую выгоду. Ливанский кедр как строительный материал был для египтян совершенно незаменим. Для финикийцев же базирование в Египте было необходимо для выхода в Красное море. Особенно благосклонным к финикийцам был сын Псамметиха Нехао. Он спонсировал знаменитую экспедицию финикийца Ганнона (в сообщения которого тот же Геродот упорно отказывался верить) вокруг Африки. Нехао начал (правда, так и незаконченное при жизни) строительство канала из Средиземного в Красное море, который помог бы в первую очередь финикийцам эффективнее осуществлять их торговлю.

Но для финикийцев ориентация на Египет и на южные моря — это скорее ощущение близкого провала их средиземноморской миссии. Действительно, в течение VI в. до н.э., как мы помним, Тир потеряет контроль над западными колониями. Таким образом, провиденциальная идея о финикийцах, как о светоносцах с востока остается до конца не реализованной. Мечом и ростром начинает воздвигаться империя Карфагена.

Для греков же Египет, хоть и представлял собой несомненную коммерческую выгоду, он еще и обогатил Элладу духовно. Вся религия Диониса, давшая расцвет культам героев, давшая начало театральному искусству, политически поддерживавшая прогрессивную тиранию и позднее демократию, - все это имело в том числе и египетские корни. Орфические сообщества часто назывались просто-напросто египетскими. По-видимому именно деятельность орфиков вознесла Элевсинские мистерии на известную нам сегодня духовную высоту. А кем был бы без Египта один из самых больших мистиков античности Пифагор?

У Геродота Египет предстает предстает едва ли не родной для эллинов землей. Ну то, что египетских богов он именует эллинскими именами не удивляет совсем — так эллины делают с богами других народов. Но вот, если бы в нашем распоряжении была античная карта Египта, мы бы нашли на ней переведенные на греческий язык обозначения топонимов: Гелиополь, Гераклеополь, Крокодилополь, Гермополь и т. д. Эта ситуация совершенно уникальна и может говорить только об особой близости Египта эллинам.

Рассказывая о Египте, Геродот не раз дает понять о невозможности назвать имя того или иного бога из «благоговейного страха», хотя, казалось бы, что ему, эллину до египетских святынь? По-видимому, понятие мистериальной тайны, если и не было полностью заимствовано эллинами в дельте Нила, то по крайней мере претерпело существенное египетское влияние.

О духовном авторитете Египта в Элладе говорит рассказ Геродота об элейском посольстве: «В царствование этого Псаммиса прибыли в Египет послы элейцев и стали похваляться тем, что устроили Олимпийские игры по самым справедливым и прекрасным законам на свете. Кроме того, по их словам, даже сами египтяне, мудрейший народ на свете, не могли бы придумать ничего лучше [и справедливее]. Итак, когда элейцы прибыли в Египет и изложили царю дело, ради которого приехали, царь этот велел созвать египтян, славных своей великой мудростью. Мудрецы собрались и стали расспрашивать элейцев, какие у тех правила и порядки на олимпийских состязаниях. Элейцы рассказали им все, прибавив в заключение, что прибыли сюда узнать, не могут ли египтяне придумать еще более беспристрастные правила и порядки на состязаниях. А мудрецы, посоветовавшись, спросили, принимают ли участие на состязаниях также элейские граждане. Те ответили, что и они также могут состязаться подобно всем другим эллинам. Египтяне же на это возразили, что такими порядками они совершенно нарушают беспристрастие: ведь как судьи они не могут беспристрастно относиться к борцу из своих граждан и не обижать чужеземцев. Если же они желают проводить состязания действительно по справедливости и ради этого прибыли в Египет, то должны допускать к состязаниям только иноземцев и исключить всех элейцев. Такой ответ дали египтяне элейцам.» Таким образом, критика важнейших эллинских религиозных установлений со стороны египтян вовсе не режет эллину ухо в то время, как персы у Геродота только восхищаются олимпийским обычаем и даже испытывают в связи с ним перед эллинами определенный страх.

Упоминает Геродот и об обратном духовном влиянии. Так, в городе Хеммис в Фиванской области он находит священный участок Персея, на котором устраиваются игры по «эллинскому образцу».

Вообще, общность религиозных процессов не может не бросаться в глаза. В Саисскую эпоху Египет возвращается к, казалось бы, уже забытым идеалам Древнего Царства. Обожествляются многие из его деятелей. Выдвигаются на первый план новые божества: богиня Нейт, Ра, Птах и, конечно, Осирис, которого так высоко оценят эллины. Возвышение религии Диониса сопровождалось и пересмотром всей героической мифологии. Культы героев, происхождение которых возводилось к микенской эпохе, получают официальный статус и защищаются отныне властями полисов. И тут, и там возникают могилы микенских героев, их кости перевозят с места на место. Все это может говорить о скоординированности метаисторических процессов в Иале и на Олимпе.

Как известно, Геродот не был первым эллинским историком. Вовсе не его, а милетянина Гекатея считали в древности «отцом истории». Сочинения Гекатея до нас не дошли, но благодаря Геродоту мы знаем, что тот тоже посещал Египет. Вот, что передает Геродот о посещении милетянином храма Амона (которого эллины называли Зевсом) в Фивах:

«Когда однажды историк Гекатей во время пребывания в Фивах перечислил жрецам свою родословную (его родоначальник, шестнадцатый предок, по его словам, был богом), тогда жрецы фиванского Зевса поступили с ним так же, как и со мной, хотя я и не рассказывал им своей родословной. Они привели меня в огромное святилище [Зевса] и показали ряд колоссальных деревянных статуй. Их было действительно столько, сколько я перечислил выше. Каждый верховный жрец ставил в храме еще при жизни себе статую. Так вот, жрецы перечисляли и показывали мне все статуи друг за другом: всегда сын жреца следовал за отцом. Так они проходили по порядку, начиная от статуи скончавшегося последним жреца, пока не показали все статуи. И вот, когда Гекатей сослался на свою родословную и в шестнадцатом колене возводил ее к богу, они противопоставили ему свои родословные расчеты и оспаривали происхождение человека от бога. Противопоставляли же они свои расчеты вот как. Каждая из этих вот колоссальных статуй, говорили они, это — «пиромис» и сын пиромиса, пока не показали ему одну за другой 345 колоссальных статуй (и всегда пиромис происходил от пиромиса), но не возводили их происхождения ни к богу, ни к герою. «Пиромис» же по-эллински означает «прекрасный и благородный человек».»

Конечно, метаисторическая подоплека уверенности Гекатея в своем происхождении от богов нам понятна. Он жил в VI в до н.э. Если мы отмотаем от этого времени шестнадцать поколений назад, то окажемся в легендарных догомеровских временах, когда на эллинскую землю сходили новые народоводители. Но, вдумаемся, насколько важна была мысль о невозможности «биологического» происхождения человека от бога (представление, надо сказать, все еще чрезвычайно распространенное у эллинов архаической эпохи) во времена, когда эллинская мысль делала первые попытки поиска универсальных начал мира!

По всей ойкумене Геродоту, а, значит, и всем его современникам то и дело мерещатся следы былого египетского величия. Так, колхов, народ, живущий на черноморском побережье современной Грузии, он (вслед за множеством своих единоплеменников) считает потомками египтян, оставшихся жить в этих землях после походов легендарного фараона Сесостриса. Ссылаясь на распространенный у них, как и у египтян, обряд обрезания, он прямо говорит: «Ведь колхи, по-видимому, египтяне: я это понял сам еще прежде, чем услышал от других.»

Следы того же Сесостриса обнаруживаются и не в далекой Колхиде, а совсем рядом, на западе Малой Азии, где греки ко времени Геродота живут уже несколько столетий. «И в Ионии также есть два высеченных на скале рельефных изображения этого царя: одно — на пути из Эфеса в Фокею, а другое — из Сард в Смирну. В том и другом месте это рельефное изображение мужчины-воина в 4½ локтя высотой; в правой руке он держит копье, а в левой лук. Соответственно и остальное вооружение египетское и эфиопское. На груди у него от одного плеча до другого вырезана надпись священными египетскими письменами, гласящая: «Я завоевал эту землю моими плечами».» Остается только догадываться, кто из эллинов, как и когда прочитал хеттскую надпись, а ведь именно хеттам, а не египтянам принадлежит этот хорошо известный и сегодня барельеф. Но античная историография ничего не знала о хеттах, и ей ничего не оставалось, как отнести неизвестный, уже для нее древний памятник на счет завоевавшего пол земли египтянина Сесостриса. Напомню, что хеттский язык был после нескольких неудачных попыток окончательно расшифрован в начале XX века.

Таким образом, для Геродота Египет — это и древний духовный центр, средоточие в прошлом политической и военной мощи, и огромная империя, в своих истоках управлявшаяся богами. Среди этих божественных правителей и значился Осирис. В этом смысле Египет Геродота оказывается сродни Панхее Эвгемера. Оттуда прошел по всей земле походом Зевс, чем снискал себе божественную славу. И Геродот, и Эвгемер приходят вследствие неверного исходного предположения к наивным историческим выводам. Но если Эвгемер в свете эллинистических веяний ставит при этом Зевса в один ряд с Александром Великим и с прочими царственными современниками, то Геродот, напротив, ссылаясь на царствование Осириса в далекой и древней стране, возносит весь эллинский дионисийский процесс, придавая ему универсальное, планетарное значение.

Увы, последний период независимой египетской истории длился недолго. Аполлон продолжал снабжать египетского собрата плотью своего народа. Греческие наемники были неотъемлемой частью египетской армии. Но против Аримана божественный союз оказался бессильным — в 525 г. до н.э. последний фараон Псамметих III был побежден персидским царем Камбисом. Вскоре под ударом Аримана оказывается и сам Аполлон.

Однако он не оставил старшего брата в беде. Он пришел на помощь, сам отбившись от Аримана и карфагенского Унидра. В 459 г. до н.э. перикловские Афины посылают свою эскадру на помощь восставшему против персов Египту. Три года эллины были безраздельными хозяевами дельты Нила. По истечении еще двух лет ценой больших усилий персам удалось восстановить там свое господство.

Новый этап отношений двух демиургов наступает, когда до Египта дотягиваются щупальца македонского Форсуфа. Тогда, по-видимому, светлая диада Египта начинает свой постепенный отрыв от Энрофа. Она с этих пор больше сотворит Аполлону и Афине. Развитие собственно египетской религии останавливается. За то религию эллинизма и имперского Рима трудно представить без египетского влияния, без синкретических божеств вроде Сераписа и Гермеса Трисмегиста. Храмы Исиды археологи находят по всей территории империи. В частности, фундамент такого храма показывают в наши дни на Рейне в немецком городе Майнце.

Одним из ярчайших и чистейших образов египетской мифологии является процедура загробного суда. Из тела покойного бог Анубис извлекал сердце и клал его на одну чашу весов. На другой уже лежало перо богини справедливости Маат. Только в том случае, если перо перевешивало, душа умершего следовала в египетский рай, Иалу. Взвешивание сердца недвусмысленно намекает нам на нравственную оценку человеческой жизни. Только она есть для египтян критерий «качества» посмертия.

Ничего подобного не было в эллинской мифологии изначально, и не пришло в нее с открытием Египта в архаическую эпоху. Многое, что «прощалось» героям Эллады, утяжеляло бы их сердце по отношению к перу Маат. Долгое время нравственные категории оценки человеческой жизни были уделом философов. Безусловно, в быту все знали о том, кто из соседей честен, кто нечист на руку, кому можно доверить тайну, а с кем лучше и вовсе не встречаться на улице. Но только под влиянием иудаизма и нарождающегося христианства нравственность обрела в греко-римском мире связь с мистикой. В этом выразилась недовершенность союза двух небесных братьев — Аполлона и демиурга Египта.

Между Уиндром и Ариманом

Нашествие народов моря на царства Ближнего Востока дало эллинскому миру необходимую передышку. Оно разорвало сколь-нибудь крупные эгрегоры вблизи от Балкан. Хаттусас, столица империи хеттов, был повержен на вечные времена. Светлые силы зарождающейся метакультуры получили возможность справиться с внутренними проблемами и к тому же создать форпосты на окраинах собственной будущей ойкумены.

В деле колонизации Аполлон не был первопроходцем. Он шел по пути финикийского демиурга Мелькарта. К XI в. до н.э. финикийские владения достигли Испании. На протяжении последующих столетий финикийцы прекрасно чувствовали себя в Эгеиде, на Кипре, на Сардинии и Сицилии, на севере Африки. Они разносят по всему Средиземноморью восточные идеи и технологии. Так появляются так называемые «ориентализирующие» культуры в Элладе, в Италии (этруски) и на юге Испании (Тартесс). Эллины были первыми, кто прошел эту подражательную стадию. Уже в IX-VIII вв. до н.э. их культура предстает самобытной. Разумеется, сразу же, эллины пускаются вслед за своими учителями финикийцами в дальние плавания, и уже очень скоро границы их колониальных владений сближаются с финикийскими.

Провиденциальный замысел состоял, видимо, в том, чтобы три полуостровные культуры разделили между собой Средиземноморье и вошли в единый сверхнарод под началом богорожденных народоводителей Аполлона и Афины, который в «Розе Мира» получил название греко-римского. Финикии в этом плане отводилось тоже немаловажное место: через сеть колоний они должны были продолжать делать то, что и делали на самом раннем этапе колонизации — снабжать запад идеями востока, а восток — ресурсами запада. Роль эллинской колонизации сводится, таким образом, к поддержанию единства сверхнарода.

Эта идиллия была, однако, нарушена трагедией внутри самой Вавилонской метакультуры. Как мы знаем, именно в этой метакультуре Гагтунгру впервые удается воплотить уицраора, что повлекло за собой цепочку подобных же воплощений в соседних метакультурах.

Греческий город Фокея в северной Ионии в Малой Азии был известен тем, что его жители первыми стали всерьез обживать запад Средиземного моря. Уже по географическим соображениям ясно, что отнюдь не от скуки пустились они на поиски лучшей жизни в столь дальние края.

В VII в. до н.э. Иония после серии жестоких войн оказывается под властью лидийских царей. Лидия — это и культурно, и территориально осколок некогда могущественной хеттской империи. Под ней уицраора еще не было, да и в целом положение греческих городов под лидийским владычеством не было слишком уж тяжким. Последний лидийский царь Крез и вовсе слыл большим другом эллинов, немало обогатившим своими приношениями Дельфийский оракул.

Основание фокейцами Массалии (современного Марселя) и Эмпориона (близ современной Барселоны) относится к самому концу VII в. до н.э. Тогда же по данным археологии в Фокее появляется новая городская стена. Этому сопутствует сообщение Геродота о том, что царь испанского Тартесса дает фокейцам деньги на постройку городской стены для защиты от лидийского царя. Фокейцы основывают в Тартессе колонии. Известны только их названия: Майнака, Гавань Менесфея, Гемероскопейон. Даже их положение определяется приблизительно по описаниям источников.

Итак, фокейцы на какое-то время становятся гегемонами западного Средиземноморья, победив в войне Карфаген. Так Аполлон и народоводитель Тартесса протягивают друг другу руки.

Неожиданная угроза возникла для эллинского мира на Востоке. В 547 г. до н.э. персы после одинаково кровопролитной для обеих сторон битвы с лидийцами на реке Галис совершают неожиданно быстрый марш на столицу Лидии Сарды. После непродолжительной осады город сдается. Лидия попадает под власть персов.

Уже через год персидские войска осаждают Фокею. Не пытаясь защищаться, фокейцы садятся на корабли и покидают родину с тем, чтобы высадиться в недавно основанной ими колонии Алалии на острове Кирн (современная Корсика). Ариман нарушил границы владений Аполлона.

Тут самое время обратиться к процессам внутри самой Вавилонской метакультуры. Беглое изучение вопроса наводит на мысль о том, что колониальная держава финикийского города Тира задолго до рассматриваемых событий поддерживалась уицраором. Иначе, во-первых, непонятно, как финикийцы устояли против многочисленных агрессий Вавилона и Ассирии (прецедент греко-римской метакультуры считаем неповторимым пока исключением), а, во-вторых, неясно, как мог возникнуть уицраор Карфагена, о котором говорит «Роза Мира».

Финикийский Уиндр, вероятно, длительное время нес на себе санкцию своего демиурга. До середины VI в. до н.э. он исполняет исключительно оборонительную функцию. Известно о столкновениях финикицев с местным населением на колонизируемых территориях. Случаи же применения силы против собственных колоний эпизодичны. Тир не вел ни одной крупной наступательной войны.

Проработка всех деталей многовекового развития финикийской ветви Вавилоно-ассиро-ханаанской метакультуры вполне может быть предметом отдельного исследования. Мы не будем углубляться в эти детали. Для нас сейчас важно то обстоятельство, что VI в. до н.э. явился по-видимому тем временем, когда Уиндр, связанный с Тиром, метрополией большинства финикийских колоний, перестал существовать. Сначала, в 587 г. до н.э. ему наносит серьезное поражение его вавилонский брат. Затем в Тире начинаются внутренние распри, которые заканчиваются персидским завоеванием в 532 г. до н.э. Чувствуя ослабление своего родителя, где-то в промежутке между этими датами активизируется Уиндр Карфагена.

Нельзя сказать, что он совсем совсем не был виден раньше. Уже сама легенда об основании Карфагена намекает на отпочкование уицраора. Основательницей города в древности считали Дидону, сестру тирского царя Пигмалиона (которого, кстати говоря, считают вполне исторической личностью). Дидона была замужем за жрецом Мелькарта, главного бога финикийской колонизации. Она покидает Тир после того, как Пигмалион убивает ее мужа. Легенда явно свидетельствует о наличии при тирском дворе серьезных политических трений. Для их преодоления единый прежде царский дом расщепляется надвое. Эти события относят к последней четверти IX в до н.э. Заметим, что члены царской семьи Тира не фигурируют в легендах об основании других финикийских городов.

Итак, Карфаген, в переводе - «новый город» - от начала своего существования стоит среди остальных финикийских колоний особняком. Далее в VII в. до н.э., карфагеняне решаются на самостоятельный вывод достаточно удаленной колонии. Они основывают поселения на острове Питиуссе (совр. Ибица). Это дает им возможность удобного доступа к берегам Испании с ее богатыми рудниками, находящимися в то время под властью Тартесса, - ведь ясно, что финикийцы плавали за тридевядь земель отнюдь не из голого энтузиазма.

Следующим проявлением карфагенского Уиндра является уже упомянутая война с Массалией. Так, вероятно, Аполлон впервые нанес поражение великодержавному демону. Это была еще только репетиция греко-персидских войн.

Но ситуация кардинально меняется в середине VI в до н.э. Определенная культурная связь между Карфагеном и Тиром сохраняется по крайней мере до конца IV в. до н.э. Об этом свидетельствуют, например, рассказы об осаде Тира Александром Македонским. Но политически Тир служит отныне задачам Аримана по овладению Эгейским морем, а Карфаген чувствует полную самостоятельность определять судьбы западно-финикийского мира. С этих пор начинаются почти непрерывные войны Карфагена как с окрестными народами и полисами, так и с тирскими колониями.

Изначально определенной задаче оплодотворения Запада идеями Востока финикийский народ больше не служит. Если освобождение из плена соборной души еврейства было для Аримана, по-видимому, одним из условий санкции персидского демиурга, то вопрос о финикийском народе был, очевидно, второстепенным и решился в угоду молодому державному демону. Вавилонская светлая диада начинает необратимо отрываться от Энрофа.

Тем временем Карфаген утверждает свое присутствие на Сардинии, силой подчиняя тамошние финикийские города. Затем ему удается вовлечь в сферу своего влияния этрусков. В 535 г. до н.э. этруски и Карфаген выступают с объединенным флотом против несчастных фокейских переселенцев на Корсике. В битве при Алалии те одерживают победу, но, потеряв слишком много кораблей, вынуждены оставить Алалию и основать в южной Италии город Элею, где через сотню лет расцветет известная философская школа элеатов. Этруски владеют Корсикой и какое-то время вообще доминируют в западном Средиземноморье.

Дальше, имеются сведения о союзе между Персией и Карфагеном. Уиндр и Ариман координируют свои действия. По сообщению Диодора, ровно в тот день, когда 300 спартанцев обороняют Фермопилы, объединенные войска греческих полисов в Сицилии отражают нападение карфагенян у города Гимеры. Пятью годами позже сицилийские эллины разбивают в морской битве у острова Капри флот этрусков. Наступление этрусков на южную Италию остановлено еще раньше после битвы при Кумах в 525 г. до н.э.

Итоги войны с Ариманом тоже впечатляют: греческие города в Малой Азии освобождены, передовые Афины главенствуют в восточном Средиземноморье настолько, что в середине V столетия до н.э. посылают помощь восстающим против персов египтянам.

Щупальцы Аримана и Уиндра если не отрублены, то отдернуты. Аполлон и Афина исполняются такой силы, что совершают невиданный ранее прорыв в религиозно-культурной сфере.

Этот успех сил Света, конечно, заслуживает восхищения, но нельзя забывать, что он был временным. Через столетие, после ослабившей Элладу Пелопоннесской войны, оба уицраора отыгрывают все завоевания Аполлона, но и персидское царство, и Карфаген перенимают элементы эллинской культуры. Наемники из Эллады становятся неотъемлемой составляющей персидской армии. Необходимость создания своего демона государственности ясно встает перед Аполлоном.

Подведем итог. Что же стало с тремя народами, которые по изначальному плану, вероятно, должны были составить единый сверхнарод?

Эллада на какое-то время расцветает и, пусть, политически оказывается в долгосрочной перспективе недееспособной, духовные ее достижения не теряют актуальности до сих пор.

Этруски постоянно занимают двойственную позицию: с одной стороны, духовная связь с Элладой им необходима как воздух, с другой - союз с мощным инфрафизическим существом Карфагена сулит им большие выгоды. Так, известно, что через некоторое время после победы у Алалии, они вынуждены ввести в уже подконтрольной им колонии на Корсике культ ее эллинских защитников. Связано это с необходимостью обеспечения пути в Элладу: традиционный опорный пункт этрусков для таких плаваний, Сибарис, был в 510 г. до н.э. разрушен до основания, а новым становится основанная фокейцами Элея. Так же в конце VI в. до н.э. на севере Италии они выходят к Адриатическому морю, по которому осуществляют торговлю с Афинами. На этом фоне слишком робкой выглядит их попытка поддержать афинское вторжение в Сицилию 415 г. до н.э. Сами афиняне в течение двух лет дважды посылали туда флот из пяти тысяч кораблей, в то время, как этрусками было предоставлено всего три триеры. Видимо, союз с Карфагеном, который предпочел остаться безучастным к межэллинским делам, они считали более перспективным, нежели союз с вечно раздробленной и неспособной самоорганизоваться Элладой. Нежелание полностью принять сторону Аполлона и стало одной из причин дальнейшего подчинения этрусков Риму и полной их ассимиляции.

Испанский Тартесс уничтожен Карфагеном. Собственного метаисторического потенциала у этого народа не хватило. Благосклонное отношение к эллинам, вероятно, свидетельствует о надежде на помощь Аполлона в избавлении от пут Уиндра. Несмотря на значительное материальное богатство, Тартесс так и не смог вести сколь-нибудь заметной внешнеполитической активности, оставаясь по сути через финикийское посредство сырьевым придатком восточных империй. В VI в. до н.э. Тартесс вступает в полосу кризиса, связанного с истощением некоторых рудников, а так же с тем, что массалииотам удалось наладить торговлю с металлоносными районами в Бретани через посредство кельтов, то есть посуху, минуя морской путь через Гибралтар. В это время ис-под власти тартессиев уходят восточные районы страны. Известно о союзе между Массалией и Тартессом на рубеже VI-V вв. до н.э. Заручившись этим союзом и, вероятно, воодушевившись успехами эллинов в борьбе с Карфагеном, тартессии нападают на крупную финикийскую колонию по ту сторону Гибралтара, Гадиры. Пришедшие на помощь соплеменникам карфагеняне подчинили себе как Гадиры, так и Тарстесс. С этих пор Тартесс больше не упоминается в источниках. По-видимому в течение IV в. до н.э. исчезают последние очаги самобытной культуры Тартесса.

Ну и, наконец, Финикия. Ее огромная колониальная империя в значительной степени не выполнила свою миссию. Да, она зажгла ориентализирующий огонь на средиземноморских полуостровах, дала эллинству письменность и секреты дальнего мореходства. Но она не сумела удержаться в целости до главного духовного свершения Востока, до установления выкристаллизовывания четкого иудейского монотеизма. Потеряв в VI в. до н.э. связь со своей прародиной, западные колонии должны были бы тихо ассимилироваться эллинами, этрусками, тартессиями, прочими народами Испании, Италии и Африки. Но происходит нечто иное: Карфаген с его активной и жесткой внешней политикой выступает новым объединителем. Едва ли в порывах карфагенского Уиндра можно уловить признаки провиденциального санкционирования. Он не стесняется причинением страданий собственным соплеменникам, предпринимает все усилия к тому, чтобы отдалить от Эллады этрусков, отколоть их от сверхнарода, к которому они предназначены, более того, выступает единым фронтом с Ариманом против эллинства и, наконец, гасит огни тартессийской культуры. Такими действиями последний Уиндр вызвал к жизни новую силу внутри сверхнарода, ставшего впоследствии греко-римским. Этой силой становится Рим.

Вилусский поход царя Агамамнуса

Каждому, кто брал в руки «Иллиаду» даже в «кривом» по выражению Пушкина переводе Гнедича и уж тем более «Одиссею» в поэтически куда более выверенном переводе Жуковского, интуитивно ясно, что в лице ее автора встретился с гением. Но каких только сомнений не выражала историческая наука нового времени по поводу этих двух поэм! Говорили и о композиционном несовершенстве «Иллиады», приписывая ее создание не одному, а множеству еще и разделенных во времени авторов, отрицая, таким образом единство замысла. Поэмы рассматривали как исключительно памятники фольклора. Это все увязывалось поразительным образом с вопросом об историчности переданного Гомером и вообще всего античного предания о Троянской войне. Понадобился огромный объем работы, включающий расшифровки как минимум трех древних ранее неизвестных языков, - микенского линейного письма Б, египетских иероглифов и хеттской клинописи, - понадобилась гениальная любительская интуиция Шлимана и последовавшие за ней систематические раскопки Трои, Микен и прочих центров древней ахейской цивилизации, чтобы с уверенностью сказать: поэмы созданы в основном одним автором VIII в. до н.э., вовсе не с целью традиционной в фольклоре импровизации, а именно для исполнения в готовом виде (что не исключает отдельных правок, например специальной комиссией, созданной афинским тираном Писистратом), в «Иллиаде» мы имеем единый по композиции памятник, а устная традиция, на которую, безусловно, опирался Гомер, помнит почти все, только в закодированном под стандартные фольклорные образы виде.

Однако для нас куда более важен вопрос о том, был ли Гомер вестником. И тут мы, разумеется, вправе усомниться. Его страстная натуралистичность, особенно подчеркнутая в батальных сценах грубыми анатомическими подробностями, его боги, полные слишком человеческих страстей, непосредственно участвующие в людских распрях, его люди, едва ли всерьез воспринимающие своих богов, готовые без тени сомнения впрямую соперничать с ними, - все это вроде бы выглядит как, напротив, принижение, приземление светлых образов Зевса, Афины и Аполлона. Олимп Гомера — вовсе не небесная обитель «нечеловеческих иерархий», это скорее мир современной поэту аристократии. Историческая концепция поэта тоже едва ли что-то дает в духовном плане. Зевс дозволяет Афине и Гере разрушить Иллион не раньше, чем те соглашаются с последующим разрушением Микен и Тиринфа — таким образом в Троянской войне нет победителей. Она — безысходный равно и для Ахилла, и для Гектора конец великой крито-микенской эпохи.

Все это, конечно, заставляет думать о Гомере не как о проводнике высших реальностей. Да и та художественная форма, в которой он работал, едва ли оставляет свободу для передачи личного откровения. При этом вполне вероятно, что он добросовестно воспроизвел и, что очень важно, записал уже распространенное в народе духовное знание. Но как художник, как автор он скорее - своеобразный карикатурист в слове. Не случайно в течение всей античности, начиная уже с того же VIII в. до н.э., ему подражали в юмористически-пародийном стиле. Поэт будто бы подсказывает своим читателям: реальный Олимп вовсе не таков, на реальном Олимпе все иначе. Взгляд же на реальный Олимп времен противостояния легендарных Ахилла и Гектора приоткрывает реальная история.

Прежде всего посмотрим, что же представляла из себя в культурно-историческом плане сама Троя. Ядром населения Троады были фракийцы — индоевропейский народ, исконно живший в северо-восточных Балканах. Фракийские племена известны в классическую эпоху. Их южные царства подчиняют себе перед нападением на Элладу персы. С ними, чтобы обезопасить свое царство перед дальним походом, воюет Александр Македонский. Так вот, часть этого народа в конце III тысячелетия до н.э. переходит проливы и основывает неподалеку от морских берегов многочисленные поселения, среди которых со временем возвышается Троя. Надо сказать, что в Троаде живут не только фракийцы. Это подтверждают и лингвистические исследования топонимики, и сам Гомер. Проливы переходят и представители другого, лувийского массива индоевропейских племен. Так, Гомер сообщает об отряде троянских ликийцев (основная масса которых ко времени гибели Трои живет уже на юго-западе Малой Азии) под предводительством Пандара, роковой выстрел которого нарушает достигнутые между троянцами и ахейцами соглашения. Тут же и живущие на юге Троады киликийцы, которые в эллинистическое и римское время обнаруживают себя далеко на востоке полуострова по соседству с Сирией (ср. известный по Новому Завету город Тарс Киликийский). Киликийской принцессой была супруга Гектора Андромаха.

Еще одна интереснейшая черта гомеровской Трои, на которую следует обратить внимание метаисторику: небесным защитником Трои, причем очень страстным и рьяным, является бог Аполлон, которого «Роза Мира» называет богорожденным демиургом греко-римской метакультуры. Парадокс состоит в том, что эллины, у которых почитание Аполлона было возведено на необычайную высоту, считали его пришлым богом. Гомеровские гимны к Аполлону Дельфийскому и Аполлону Делосскому — это просто-напросто описания странствий этого бога по эллинскому миру в поисках пристанища. Больше того, имя Аполлона не встречается в текстах линейного письма Б, то есть в надписях микенской эпохи, в то время, как эти же надписи изобилуют именами других богов — Зевса, Афины и даже Диониса, религию которого долгое время считали обретенной уж во всяком случае после Гомера. Современная наука относит земную родину Аполлона как раз-таки к фракийско-иллирийскому массиву племен. При этом, Аполлона в этих краях стали почитать уже спустя значительное время после миграции на юг ахейских племен. Как мы знаем, в какой-то момент ахейцы потеряли связь с северной частью своего племенного массива и потому до так называемого дорийского нашествия не знали Аполлона.

В этом свете очень интересно сравнение археологии Трои и фракийских поселений. Первый, самый ранний троянский слой практически не отличим от современных ему фракийских поселений. А вот уже во втором, начало которого относится к XVII в. до н.э., Троя предстает законодательницей мод и вкусов фракийского мира: троянские предметы все чаще появляются во фракийских поселениях. Но в то же время, Троя — это не часть ни микенского, ни критского, ни хеттского и никакого другого культурного пространства. Иными словами у Трои, появляется свой неповторимый культурный облик. Вероятнее всего, к этому времени Троя становится центром пребывания и средоточием воли Аполлона. Если продолжать отслеживать археологию, то к XVI в. до н.э. можно заметить сближение материальной культуры Трои с материально культурой микенского мира. Одновременно и в Трое, и в Микенах появляются определенные специфические виды керамики, одновременно в обоих центрах развивается коневодство (вспомним гомеровский эпитет «конеборные» по отношению к троянцам). Как будто бы намечается воля обоих народоводителей, и Аполлона, и Зевса, демиурга крито-микенского мира, к сближению уже в те, давние времена.

Чуть позже за влияние на город Аполлона микенцы борются с хеттами. После занятия ахейцами Крита в середине XV в. до н.э. к ним отходят и все бывшие колонии критян, в числе которых и расположенные в Малой Азии. Одновременное возвышение державы хеттов дает нам дополнительный исторический источник — хеттский архив глиняных табличек. Уже серединой XV — началом XIV в. до н.э. датируется первое хеттское упоминание об «аххиявце» Аттарисии (ср. с именем легендарного отца Агамемнона Атрея, которое по-гречески читалось бы как Атревс). Он предстает новой, пока еще непонятной, но уже по всей видимости базирующейся неподалеку силой, к которой хеттский царь призывает присмотреться одного из своих западных вассалов. Теперь уже можно с большой долей уверенности сказать, что к этому времени относятся первые письменные упоминания о Трое, Иллионе или Вилусе. Практически развеяны все сомнения в том, что под хеттскими топонимами «Аххиява» и «Вилуса» скрываются соответственно микенская Греция и страна на северо-западе Малой Азии, известная нам как Троада со столицей Иллионом.

На рубеже XIV-XIII вв. до н.э. северо-запад Малой Азии постигает серьезное стихийное бедствие. Троя лежит в развалинах. Хеттские документы, говорят об этом времени, что Бог Грозы отдал царю «Аххиявы» хеттские земли, «находившиеся в запустении». При этом называется имя этого самого царя Агамамнус (ср. с героем эллинских преданий Агамемноном). Таким образом, микенцы приходят на помощь разрушенной Трое.

Одеако, через короткое время после того, как микенцы установили над Троадой свой протекторат, хетты вмешиваются во внутренние дела Вилусы, сажая на престол своего ставленника Алаксандуса (на которого, кстати, согласно хеттским документам, народ Вилусы ропщет), и накладывают на Трою вассальные обязательства. Заметив, что «Алаксандус» — явная попытка транслитерации греческого имени «Александр», вспомним знакомого нам по мифологии сына Приама Париса-Александра. Египетские источники о знаменитой битве при Кадеше в 1274 г. до н.э. указывают на наличие в хеттском войске живущего в Троаде племени дарданов. По частично дошедшему до нас вассальному договору Вилуса становилась частью так называемой Арцавы, подчиненного некогда хеттами государства (или союза государств) в западной части малоазийского полуострова, а царь Алаксандус — одним из четырех ее царей. Таким образом, Троада оказывается выведенной из микенской сферы влияния, что вызывает со стороны правителей Аххиявы ответные действия. Во времена троянского царя Алаксандуса, в 1270-х — 1260-х гг. до н.э., микенцы успешно воюют на троянской земле. Заметим, что это была именно война из-за Трои, а не ее разрушение: никаких разрушений Трои в первой половине XIII в. до н.э. археология не фиксирует. Все это показывает, насколько важно было для обоих народоводителей — и ахейского, и троянского — поддерживать связь.

Какие же события привели к вооруженному конфликту между Троей и микенским миром? Если в первой половине XIII столетия до н.э. Аххиява предстает для хеттов мощной силой, по значению равной Египту и Ассирии, то во второй половине того же столетия ситуация меняется. Заморские цари, перед которыми трепетали правители Хаттусаса, исчезают из хроник. Микенский мир испытывает нашествие с севера, о котором мы уже упоминали ранее. Следы его находят в виде примитивной ручного (не на гончарном кругу) изготовления керамики от Беотии до Крита, в том числе и в Трое. Хотя наиболее мощные цитадели быстро отстраиваются, основы жизни в дворцовых центрах оказываются основательно поколебленными. В южную Италию, на Кипр и юг Малой Азии отправляются одна за одной волны ахейских переселенцев. Микены перестают быть законодателем стиля. Возникает так называемая позднемикенская керамика. Интересно, что в Трое этой керамики не находят. Поразительным образом, Троя, восстановленная (очевидно, при поддержке Микен) после землетрясения на рубеже XIV-XIII в.в., разрушается почти одновременно с появлением позднемикенской керамики.

Этому сопутствует сообщение хеттских источников о кратковременном присутствии царя Аххиявы в «стране реки Сеха», к югу от Троады. Между тем, эллинская традиция фиксирует это уже как эпизод, предшествующий самой Троянской войне: ахейцы плывут в Трою сначала не зная туда пути и прибывают в русло реки Каика, откуда побежденные возвращаются обратно и лишь затем собирают большой поход, описанный Гомером.

Наконец, ахейцы под именем «аккавайша» фиксируются все в той же второй половине XIII в. до н.э. на стелле египетского фараона Меренптаха. В союзе с ливийцами, соседями Египта, они неожиданно нападают на дельту Нила в числе так называемых народов моря. Впрочем, египетское войско под предводительством фараона без особого труда отражает набег. Из перечисления потерь противника на стелле ясно, что ахейцы составляют ядро пришлого контингента.

Каким образом соотнести эти три практически одновременно происходящих события: кризис в микенском мире, разрушение Трои и появление ахейцев на южном берегу Средиземного моря? Подсказку дает античная традиция: в ней, как уже говорилось, победители Трои вовсе не выглядят триумфаторами. Одиссей скитается по морям много лет, Агамемнон предательски убит супругой Клитемнестрой, но интереснее всех судьбы второго Атрида Менелая. Особенно показательна версия Геродота, который со ссылкой на разговоры с египетскими жрецами передает, что, убедившись после разрушения Трои в отсутствии там Елены, Менелай отделяется от остальных ахейцев и направляется в Египет, куда, против воли заброшенный бурей, попал Парис-Александр с Еленой и захваченными в Спарте сокровищами. В Египте Менелаю выдают его супругу и сокровища, он живет там какое-то время, но затем между ним и фараоном происходит ссора, в результате которой он вынужден удалиться в Ливию. Есть сведения об ахейских набегах на Египет и в «лживых рассказах» Одиссея. Таким образом, разрушение Трои, политические неурядицы на родине (отраженные в смерти Агамемнона от рук жены) и поход в Египет можно понимать как звенья одной цепи.

Очевидно, властители Микен пытались направить охвативший массы населения после нашествия северян миграционный порыв в русло поддержания пошатнувшейся государственности. Так, вероятно, и возникает идея похода на Трою, сулившего с одной стороны контроль над важнейшими торговыми путями, а с другой, навевавшего воспоминания о мощи ахейского мира в начале столетия, неразрывно связанной с победой над хеттами из-за Трои. Иными словами, Трою, это средоточие воли Аполлона, ахейцы разрушать не должны были. Гибель Трои — суть преломление демиургической воли сквозь все еще мощный эгрегор гибнущей крито-микенской системы. Скоординированность действий огромного числа совершенно разных сил в ахейском мире, небывалая до тех пор масштабность похода, пусть и перед лицом наступающей гибели, - вот причина, по которой этот сюжет стал столь популярен в эпоху независимых, борющихся за первенство полисов. Кроме того, вполне можно предположить, что песни, сочиненные во славу царя Агамамнуса, победителя хеттов в войне из-за Трои в первой половине XIII в до н.э., воодушевляли участников этого последнего микенского похода. Вполне еще могли быть живы свидетели былого успеха ахейцев. Так эти два похода, объединенные лишь местом назначения, оказались смешаны в народной памяти.

По моему мнению, для демиургической воля было важно использовать возникший в ахейском мире миграционный порыв для создания плацдармов колонизации по всей будущей ойкумене. Это шло вразрез с волей микенских владык, и потому достигнутый под Троей ценой колоссального напряжения сил результат оказывается неустойчивым: ахейцы не закрепляются на завоеванных территориях, а продолжают поиск лучшей жизни вдали от родной земли. При этом молодой демиург едва ли был еще в состоянии контролировать деятельность сверхнарода на столь огромных просторах. Ахейцы устремляются в Египет, правда, терпят в дельте Нила поражение. Ахейский эгрегор развеян. Имя этого народа остается только в легендах, хотя человеческий материал скорее всего не пропадает бесследно. Античные и византийские источники сообщают нам о белокожих обитателях Сахары гарамантах. Они до конца так и не покорились римлянам, и до арабского завоевания контролировали транссахарскую торговлю. Очень вероятно, что они - потомки той «ливийской» волны народов моря. Правда, никакими прямыми указаниями на это мы не располагаем.

Вторая попытка демиурга закрепиться на востоке уже в начале XII в. до н.э. оказывается немного более успешной. Следующая волна переселенцев (на этот раз именно переселенцев; они везут с собой семьи) с Балкан подходит к Египту со стороны Палестины, по пути сокрушив и империю хеттов, и Угарит, захлестнув Кипр, и наводит на страну фараона небывалый ужас. Впрочем, египтянам и на этот раз удается отбиться, но переселенцы обретают новую родину на восточном берегу Средиземного моря. Библия знает их как филистимлян. Они пишут микенским линейным письмом Б и быстро воспроизводят на новом месте культуру позднемикенской керамики. На этой земле их следы прослеживаются до похода Александра Македонского. Проблема здесь оказывается в другом: колонизационный потенциал ахейского мира был исчерпан, и вторая волна народов моря имела в своем составе жителей его окраин, в основном эпиротов, и народы Троады, лишь поверхностно вовлеченные в ахейскую культуру. К тому же, на длинном пути сквозь густонаселенные территории переселенцы едва ли могли сохранить этническую чистоту. Потому связь с Балканами прерывается, филистимлян берет под свою опеку ханаанский брат Аполлона.

Трудно представить себе, насколько духовно обогатилось бы эллинство если бы в конце II тысячелетия до н.э. юг Палестины превратился бы в форпост греческого мира на Востоке, хотя бы таким, каким стал Кипр. Если бы на стадионе в Олимпии пусть не сразу, но хотя бы к VII-VI вв. до н.э., выступали бы вместе с афинянами и лакедемонянами атлеты из Газы и Аскалона, как бы это обогатило учение орфиков, а вместе с ним возносимый ими культ Диониса, Элевсинские мистерии, афинскую театральную сцену! Геродот, имея возможность путешествовать по Египту благодаря обилию там соотечественников, передал современникам содержание своих бесед с египетскими жрецами. Но как благодарны были бы ему и современники, и последующие поколения если бы он мог таким же образом беседовать со строителями Второго Храма и передать пусть туманное для эллинов, но все-таки живое откровение Единого. Можно только гадать, какими новыми красками засияла бы вся сократическая философия, имей она представление о завете, заключенном между Богом и далеким восточным народом, о строгом иудейском законе, имеющем своим источником не коллективную волю собравшихся на Пниксе, а Небеса, и, тем не менее, исполняемую массой народа. Вероятно иначе строили бы отношения с эллинским миром и персы, имея у себя в глубоком тылу очаг западной культуры. Да и эллины пришли бы на Восток более подготовленными и, возможно, смогли бы избежать массы ошибок, например, грубой эллинизации Палестины времен Антиоха Эпифана.

Непростая судьба ждала и другие племена, сопровождавшие микенцев и троянцев в восточном походе. Крупнейшие из них — это «шакалуша», племена, родом с островов Ионического моря и юга Италии, это непонятного происхождения племя «шардана» и малоазийцы по имени «турша». Интересно проследить дальнейшую их судьбу, после понесенного от египтян поражения. Шакалуша обнаруживаются на Сицилии под именем сикелов, известных всем без исключения античным авторам как автохтонное, догреческое, доримское и дофиникийское население острова. Шардана оседают на Сардинии, где находят статуэтки воинов, аналогичные египетским изображениям этого племени. Наконец, турша или тиррены, они же этруски оставляют следы очень высокоразвитой, но все же не столь глубокой, как эллинская и в некотором смысле вторичной по отношению к ней, культуры в центре итальянского полуострова. Так демиург готовит себе плацдарм для освоения запада Средиземноморья.

Двадцатая песнь «Иллиады» рисует нам битву богов, в которой с одной стороны, поддерживая ахейцев, выступают Посейдон, Афина («с очами лазурными»!), Гера, Гермес и Гефест, а с другой, поддерживая жителей Иллиона, - Аполлон, Арес, Артемида, Латона и бог реки, текущей по троянской равнине, Ксанф. Афина и Аполлон.... Можно ли их, предназначенных друг другу волей, что выше небес, представить в противоборстве? Скорее всего, так отразилась память о другом событии. В то время, как на земле шла жестокая сеча, там, в небе над Троей, Аполлон и Афина впервые встретились лицом к лицу. И посмотрев друг другу в глаза, они без слов поняли: для их творческого единения время еще не пришло.

А настало оно — это видно по многим признакам — лишь через долгих пять столетий, как раз ко времени Гомера, когда пришедший в Элладу Аполлон набрал силу, и Эллада расцвела. В самом начале мы не признали в Гомере вестника. Это, впрочем, не означает, что он делал темное дело — совсем даже наоборот. Его понимание любви, товарищества, полисной гражданственности, понимание необходимости общеэллинского единства, призывы к миролюбию (пусть и на фоне поэтического упоения сценами убийства на поле боя), как раз свидетельствуют о боговдохновеннсти его творчества. Очень может быть, что дар горнего видения был отнят у него силами тьмы до рождения, и в итоге осталась одна только гениальность художника.

Возможно, что Гомера в чем-то можно уподобить пророку Мухаммеду. Согласно «Розе Мира» последний отнюдь не должен был создавать новую религию, а лишь удержать арабский мир в орбите христианства. Но его необыкновенный поэтический дар привел к появлению ислама. Как известно, «Гомер и Гесиод создали богов». Но, быть может и они не должны были их создавать? А еще, быть может, уже им — не только великим реформаторам и творцам поздней архаики и классики — не хватило силы свежего восточного ветра, несущего зарождавшиеся на востоке представления о бестелесном универсальном Божестве. Быть может, этот ветер смог бы облегчить слишком тяжелый, слишком скульптурный мрамор греков еще на его словесной стадии, на стадии гомеровских поэм.