Немного об этрусках

Украшенная флорентийскими ренесансными архитектурными ансамблями речка Арно течет по тосканской земле и изливается в Тирренское море. От ее устья до большого современного порта под названием Пьомбино тянется побережье, которое итальянцы называют Costa degli Etruschi. Туски, этруски по-римски и, наконец, тиррены по-гречески — все эти этнонимы нашли отражение на современных картах. Удивительно, что относятся они все к одному и тому же народу, проживавшему в древности в основном в передней части голенища италийского сапога.

Мало кто знает, что в своем рассвете этот народ был могуществен. Он владел выходами как в Адриатическое, так и в Тирренское моря, контролировал остров Корсика, на севере доходил до предальпийских озер Италии, на юге остановился в Кампании (области современного Неаполя), дружил с Карфагеном и правил Римом, бивал греков на море, осуществлял заальпийскую торговлю, строил впечатляющие гидротехнические сооружения и удивительно красиво расписывал гробницы своих аристократов. Посещение южной Тосканы и ее этрусских и римских памятников прошедшим летом заставило меня задуматься о метаистории этого народа, о его значении для греко-римской метакультуры, пока, впрочем, достаточно поверхностно, сильно не углубляясь в источники. А значение это уже из приведенного выше списка достижений этрусков не может быть пренебрежимо малым.

Самое главное, что приходит на ум при таком беглом взгляде на земной путь этрусков, - это их близость с эллинством. Ни один италийский народ (до римлян, разумеется) не упоминается в эллинских источниках столь часто.

Вот одно из известнейших подобных свидетельств, относящееся к VI в. до н.э. Сообщают о некоем знатном коринфянине Демарате, приплывшем в Этрурию, как говорит Страбон  «со множеством людей» и поселившемся в Тарквиниях. «Множество людей», как выясняется, составляли греческие ремесленники и художники, снова по словам Страбона, украсившие всю Тиррению. Сын Демарата, заведя связи в при римском дворе, сам занимает трон, становясь пятым царем Рима, Луцием Тарквинием Древним и продолжает дело «украшения» Тиррении уже на римские деньги. Этруски таким образом приобретают контроль над латинским поселением. Римляне знакомятся с эллинской культурой, вероятнее всего при этрусском посредстве. Все государственной власти принесены сыном Демарата в Рим из Тарквиний.

Разумеется, не обходилось между эллинами и тирренами и без конфликтов. Так, на северо-западе совместно с карфагенянами этруски в 540 г. до н.э. побеждают западных греков в основном из Массалии (совр. Марсель) и заставляют их покинуть колонию Алалию на острове Корсика. На южном направлении греки более успешно противостоят этрускам. Так, в 525 г. до н.э. эллины отражают их атаку на кампанскую колонию Кумы. В 509 г. до н.э. этруски теряют контроль над Римом. Известно о безуспешных попытках его вернуть. Это, впрочем, не останавливает их массированную экспансию на север и северо-восток, приводящую их к Адриатическому морю, откуда они успешно торгуют с Элладой весь V в. до н.э.

Как мы видим, несмотря на противостояние с окружающими их колониями, этруски всегда стремились поддерживать тесные связи с балканской Элладой. Это имело для них важнейшее значение. Археологические исследования показывают, что уже в VI в. до н.э. в этрусских городах процветали греческие кварталы. Сюжеты эллинской мифологии (например, троянского цикла) - не редкость на этрусских саркофагах. Триада этрусских богов — Тин, Уни и Мнелва — тоже уж очень сильно напоминают греческих Зевса, Геру и Афину.

Все это не может не означать одного: Аполлон имел на этот народ определенный вид.

Бросается в глаза еще одна деталь. Как и греки, этруски не имели единого государства. Они жили независимыми полисами, скрепленными друг с другом не слишком, по-видимому, жесткой системой договоров. Этрусское Двенадцатиградье было скорее всего чем-то похоже на Пелопоннесский союз.

Интересно в этом смысле сообщение Павсания, уже упоминавшееся нами в статье об Олимпийских играх: некий царь тирренов Аримнест первым из варваров сделал приношение в Олимпию. Заметьте, именно тиррен, вовсе не лидиец Крез, замучивший своими бесконечными посольствами оракул в Дельфах, а именно тиррен и именно в Олимпию, ставшую символом сплочения политически раздробленного этноса. Это сообщение показывает, что этруски были очень хорошо осведомлены о делах в Элладе, испытывавшей те же политические проблемы, что они сами.

Можно возразить, однако, что этруски безнадежно отставали в развитии как духовной, так и политической сферы от эллинов. Безусловно, это так. К началу VII в. до н.э. в Элладе уже минимум сто лет как действует Олимпийская экехейрия, Дельфийский оракул координирует выводы колоний в самые удаленные уголки света, разгорается дионисийское движение. В Этрурии в то же самое время находят лишь первые свидетельства восточной торговли. Далее, эллинский этнос, сформировавшийся после дорийского вторжения, не знал до персидских войн значительных внешних угроз. Он только расширялся в основном в образовавшуюся на Востоке после нашествия народов моря пустоту. Этруски с самого начала оказались зажатыми между враждебных италийских племен, греков и карфагенян. Но у них было преимущество: им было, на кого равняться. На Балканы они смотрели с надеждой. Если бы Аполлону удалось создать в Элладе сильное, в политическом и военном отношении жизнеспособное объединение полисов, тот же опыт был бы использован и в Этрурии.

К концу V в. до н.э. относится, вероятно, окончательное уяснение демиургом неудачи с эллинским объединением полисов. В то же время, в 390 г. до н.э. не этруски, а уже римляне отражают нашествие галлов на Италию. Аполлон вынужден пойти на рождение Форсуфов, сначала, вероятно, римского, а затем и македонского.

Кстати именно галльское нашествие показывает неоспоримое преимущество эллинского полисного объединения. Через все Двенадцатиградье галлы проходят как нож сквозь масло. Эллада встречается с той же самой бедой через сто лет уже очень сильно потрепанной междоусобицами и македонским игом и, тем не менее, галлы остановлены до Фермопил и до Истма. Ни один из серьезных значимых культурных или религиозных центров не пострадал.

«Я возьму этот большой мир,

Каждый день и каждый его час.

Если что-то я забуду,

Вряд ли звезды примут нас.» -

так пели отправляющиеся к созвездию Кассиопеи пионеры в старом фильме «Москва-Кассиопея». В кают-компании их звездного корабля можно было воспроизвести практически любой земной интерьер или ландшафт. Юные пионеры не знали, что их ждет за много световых лет от дома, потому и взяли с собой все лучшее, что было у них на земле.

Точно такое же впечатление производят и этрусские гробницы. На них изображали то пиры, то спортивные игры, то охоту, то просто пейзажи с людьми и зверями — все из этого, энрофного мира, будто этруски не знали, что их ждет в мире ином. Не знает, куда отправляется после смерти, человек без метакультуры. Даже в более поздних гробницах, где все чаще появляется демон злой демон царства мертвых Харун, — аналог греческого лодочника Харона, - даже там царство мертвых предстает закрытой, охраняемой им дверью, за которой снова неизвестность. Глубочайшие откровения эллинства — дисонисийство и Элевсин — остались этрускам неизвестны, их соприкосновение с метакультурой Олимпа — поверхностно.

В заключение могу сказать, что по всей вероятности, изначальный демиургический план отводил этрускам роль властелинов Запада. Туда, на запад Средиземноморья должны были быть направлены их колонизационные усилия подобно тому, как расширяли свои владения эллины на восток. Но, чтобы начать развиваться по этому пути, этруски должны были полноценно войти в один сверхнарод с эллинами, исполниться волей Аполлона.

Экехейрия, дочь Ифита

В конце II в н.э. в огромной империи римлян жил грек по имени Павсаний. После себя он оставил дошедший до нас практически полностью труд под названием «Описание Эллады», по стилю во многом напоминающий современные туристические путеводители: описания ландшафтов и достопримечательностей перемежаются у него с рассказами о местных легендах, историческими экскурсами и подробностями современной автору жизни. Все это упорядочено, разумеется, по географии. Книги «Описания Эллады» названы по названиям ее, Эллады, областей. Среди них столь известные и в наши дни топонимы, как Аттика, Лаконика, Арголида, Ахея. Всем им отведено по одной книге.

Две книги отведены куда менее известной области под названием Элида. Почему? Потому что именно там находился священный участок Зевса, Альтис, на котором проводились знаменитые Олимпийские игры. В Альтисе среди множества статуй богов и чемпионов стоял и такой, увы не сохранившийся до наших дней, памятник: женщина увенчивала на нем мужчину венком. Женщину звали Экехейрией — этим древним уже для классической эпохи словом называли олимпийское перемирие. Мужчина же — Ифит, древний, полулегендарный царь Элиды, впервые договором со Спартой и соседней Писой утвердивший эту самую экехейрию, одну из величайших ценностей эллинского мира, непосредственно сязанную с Олимпией.

«Много чудесного можно увидеть в Элладе, о многом удивительном здесь можно услышать, но ни над чем в большей мере нет божьего покровительства, как над Элевсинскими таинствами и над Олимпийскими состязаниями,» — вот как пишет о великих Играх Павсаний. Если над метаисторическим смыслом Элевсинских мистерий мы уже успели поразмыслить, то попытаться раскрыть метаисторию, надстоявшую над началом Олимпийских игр, нам еще предстоит. Для этого нам снова надлежит погрузиться в глубину истории, в Крито-микенский мир.

Как уже неоднократно сообщалось, по-видимому, первоначальный демиургический план, осуществляемый в отношении ГРМ, духами известными нам из мифологии под именами Зевса и Персефоны, состоял в том, что она должна развиваться за счет связей с ближневосточными метакультурами, а именно с Вавилоном и, в еще большей степени, с Египтом. Это должно было способствовать распространению монотеистических идей, которым надлежало так же зародиться на Ближнем Востоке. Ведомая Критом передовая часть огромного массива племен, составившего впоследствии эллинство, создает главным образом в Пелопоннесе значительную цивилизацию с городами, управляемыми монархами. Краху этого плана способствовали в локальном смысле — очень ранний распад диады (более подробно это событие рассмотрено нами в статье об Элевсинских мистериях), в глобальном же смысле — неудача реформ Эхнатона в Египте в XIV в до н.э., повлекшая за собой полный пересмотр всего планетарного провиденциального плана (см. статью ГРМ и ось мировой истории).

Тем не менее, еще весь XIV в. до н.э. и большую часть XIII в. ГРМ по инерции развивается по старому плану. В XV в. кристское государство гибнет под ударом стихии. Остров занимают армии пелопоннесских монархий. Те же пелопоннесцы, очевидно, наследуют все торговые связи критян, вследствие чего они начинают стремительно богатеть. По-видимому, в этот момент в массиве племен возникает существенный перекос. Вместе с материальными благами пелопоннесцы должны были бы нести на север и свет эхнатоновой благой вести, способствуя духовному росту всего массива. Но за отсутствием этой самой вести стало происходить нечто другое. Археологи отмечают, что в XIII в до н.э. все без исключения ахейские города усиливают свои фортификации. В довершение этого, строится так называемая Киклопическая стена, перекрывающая Истм, тонкий перешеек, соединяющий Пелопоннес с большой землей. Это очевидное свидетельство возрастающей вражды между севером и югом. Поведшие себя столь неблаговидным образом пелопоннеские монархии лишаются поддержки демиурга, который переориентируется с опоры на ближневосточных братьев к внутренним ресурсам собственной метакультуры.

В конце XIII в. до н.э. восточное Средиземноморье захлестывает миграционная волна с севера. Под ударами мигрантов гибнет империя хеттов. Египетские источники говорят о нашествии «народов моря». Эллинская традиция помнит об этом как о «возвращении Гераклидов», которое было интерпретировано современными историками как нашествие северных, дорийских племен. Торговый обмен с Востоком прекращается на несколько столетий. За то в этот период возрастает количество находок центральноевропейского происхождения. Эту эпоху называют иногда темными веками, иногда эпохой роста сплоченности этноса. Это время как разрушения, так и созидания.

Усилия сил Света направлены прежде всего на максимально возможное просветление деятельности пришельцев. Судя по итогам, хотя бы от части эту задачу решить удалось. Во-первых, уровень техники, прослеживаемый прежде всего по гончарному делу, в течение темных веков не падает. Падает художественный уровень росписей керамики - реалистические сюжеты Микенской эпохи сменяются простыми, так называемыми, протогеометрическими орнаментами, - но классическая Эллада в будущем с лихвой восполнит это временное отступление. Религиозные и экономические центры в основном сохранены. Все наиболее известные святилища будущей Эллады в том или ином виде существовали и в Микенскую эпоху. Города хоть и понесли большой хозяйственный урон, но продолжили существование приблизительно в тех же границах.

Чего не удалось — это выковать монолитную этно-политическую общность эллинов. Разная степень влияния пришлого населения в разных полисах в политическом смысле воздвигла между ними непреодолимую преграду. Какое-то время на месте будущей Эллады шла война всех против всех. Однако, на фоне этой войны племена учились и учитывать интересы друг друга, и координировать внешнеполитическую активность. Удивительным примером этого является ранняя колонизация Эгейского побережья Малой Азии, начавшаяся с конца XI в. до н.э. и длившаяся весь X в. Эолийцы (второе крупное племя, пришедшее на юг вместе в дорийцами), ионийцы и дорийцы четко поделили между собой сферы влияния и вывели колонии. Никаких споров и военных столкновений на этой почве отмечено не было.

Впрочем, уже в микенскую эпоху ахейцы активно колонизировали противоположный берег Эгеиды. Поэтому об этом ионийско-жолийско-дорийском переселени можно говорить скорее как о возобновлении присутствия этноса в Малой Азии. Это первый серьезный шаг по новому демиургическому плану Аполлона и Афины при ближайшей поддержке предыдущего народоводителя Зевса.

На Балканах вооруженные конфликты не прекращались никогда. Широко известное нам противостояние Афин и Спарты в классическую эпоху имело своим истоком темные века: Аттика хоть и понесла большой урон от северных племен, но они были оттуда выбиты, и там не осели, в то время, как в Лаконике пришельцы фактически поработили местное население.

Прежде, чем продолжить изложение, замечу, что такой «жесткий» сценарий дорийского нашествия оспаривается многими историками. Дело в том, что между разрушениями ахейских центров и появлением первой протогеометрической керамики есть необъяснимый пока зазор в 100-150 лет. Оставляя за скобками проблемы датировки, отмечу, что многие ученые на этом основании склонны предполагать, что дорийцы вовсе не виновны в разрушении пелопоннесских городов, что те погибли в силу каких-либо других причин, а затем уже на пустующие пепелища пришли племена с севера. Однако, напряженности, возникшей между севером и югом не оспаривает никто. Едва ли такое разночтение в интерпретации способно повлиять на наше метаисторическое рассмотрение.

Теперь обратимся к эллинской традиции. Согласно ей дорийское нашествие имеет все же характер военного похода. После того как Геракл был забран богами на Олимп, его сыновья подверглись гонениям со стороны правителя Микен и Тиринфа Эврисфея, который, как известно, стал царем вместо Геракла лишь благодаря козням Геры. Он, как самый могущественный правитель, издает указ о том, чтобы ни один город не принимал у себя сыновей Геракла. Те живут в городе Трахине далеко на севере. Тем не менее, тамошний царь, боясь микенской агрессии, изгоняет их. Долго скитаясь, Гераклиды обретают кров в Афинах. Возмужав, они задумывают отомстить Эврисфею, но мешает им одно обстоятельство: Аполлон дал им прорицание о том, что их поход на юг должен возглавить некто трехглазый. И вот, однажды, они встречают на дороге человека, путешествующего на одноглазом муле. Они сразу же понимают, что это тот, кто им нужен. Этим человеком оказывается Оксил, представитель знатного рода из Этолии, западнобалканской области, отделенной от Пелопоннеса проливом. Поскольку его предки некогда вынуждены были покинуть Элиду, Оксил охотно соглашается быть предводителем юношей. Он советует им не идти пешим строем через Истм, а переправиться в Пелопоннес на кораблях через пролив. Совет нельзя не назвать разумным: мы ведь знаем, что Истм перекрывала Киклопическая стена.

Поступив так, как рекомендовал им Оксил, Гераклиды совершают удачный поход: Эврисфей низложен и убит. Оксил же на правах предводителя похода берет в свое правление землю своих предков, северо-западную часть Пелопоннеса, Элиду. При этом он отнимает знаменитое святилище Зевса у города Писы и присоединяет его к Элиде. Всю свою страну он объявляет священной. В отнятом у соседей святилище он возобновляет справлявшиеся ранее многими правителями игры. Впрочем, историки не соглашаются здесь с традицией. Возведение игр к микенской эпохе — плод позднейшего мифотворчества.

Видимо здесь, в Олимпии, имя бога Зевса впервые связывается с горой Олимп. Едва ли отделившиеся стеной от своих северных собратьев микенцы могли бы отождествлять имя своего бога с их святыней. Именно здесь Зевс становится полноправным царем богов. Центр затомиса Олимпа с Крита перенесен на гору Олимп: это впервые было явлено по всей видимости именно в святилище Зевса в Элиде. Здесь легенда переходит в историю. Здесь сверхнародом совершается следущий восходящий шаг по новому провиденциальному пути.

Немеркнущую по сей день славу Олимпии принес Ифит. Хотя по легенде он являлся потомком Оксила в четвертом колене, его имя можно поставить в один ряд с именами Гомера, спартанского реформатора Ликурга, поэта Ариона. Они уже в большей степени принадлежат истории, нежели легенде, хотя и достоверными доказательствами их существования мы все еще не имеем.

Как это всегда бывает в случае крупных прорывов, при ближайшем рассмотрении оказывается, что человек, совершивший прорыв, не сделал ничего принципиально нового. Он лишь умело скомбинировал уже ранее существовавшие обычаи. То же самое было и в случае Ифита. Так, обычай спортивных игр существовал по-видимому задолго до него. Обычай экехейрии, перемирия на время межплеменных переговоров, - тоже, вероятно, очень древняя традиция. Не исключено, что на подобных сходах решались вопросы малоазийской колонизации. Но вот соединение одного и второго стало рождением новой олимпийской экехейрии, Экехейрии с большой буквы, а с нею и нового всеэллинского единства.

Деятельность Ифита относят к началу IX в до н.э. Как известно, первые письменно зафиксированные Олимпийские игры, от которых эллины вели свое летоисчисление, состоялись в 776 г. до н.э. Что же происходило в промежутке между этими событиями? Прежде всего, Павсаний сообщает о том, что в храме Геры в Олимпии показывали диск с текстом первоначального договора об экехейрии, подписанный именами Ифита, Ликурга и царя соседней с Олимпией Писы Клеосфена. Таким образом вначале это было лишь трехстороннее соглашение. Ни точного, ни даже приблизительного текста его мы не знаем, но тот факт, что через сто лет к нему присоединяются почти все эллинские полисы, говорит о его чрезвычайной миротворческой эффективности.

Далее, Ифиту приписывалось введение в Элиде культа Геракла, в лице которого, как мы уже отмечали, эллины почитали великого человекодуха, оказавшего большое влияние на формирование их метакультуры. Его отцовство над мифическими лидерами дорийского похода в Пелопоннес не случайно. Ифит же, перенимая культ сына Алкмены, очевидно, шел на уступки Спарте: ведь ее цари в возводили свой род именно к этому герою. Между тем, следует иметь в виду, что Геракл — исконный враг Элиды. В мифах есть сведения о нескольких войнах между Гераклом и мифическим царем Элиды Авгием.

Теперь самое ценное сообщение древних источников. Ввиду важности, процитирую его:

«Вначале святилище получило известность благодаря оракулу Олимпийского Зевса; но тем не менее и после того как оракул перестал давать ответы слава святилища сохранилась и умножилась, как мы знаем, вследствие всенародного празднества и Олимпийских игр, где наградой за победу был венок, и которые считались священными и величайшими играми на свете.»

Страбон, «География», III, 30

Таким образом, еще, по-видимому, до начала регулярных Игр оракул Зевса в Олимпии прекратил свою работу. На примере Дельф мы хорошо знаем, что оракул — это средство координации политики не объединенных в единое государственное образование полисов. Сознательный отказ элейцев от столь важной функции говорит о многом. По-видимому, в этом отразилось важнейшее метаисторическое событие: демиургическое руководство метакультурой окончательно перешло от Зевса к Аполлону. Зевс же стал богом-миротворцем: в Олимпии, где было запрещено молиться о победе эллинов над эллинами, хранились тексты договоров между полисами.

Вообще экехейрия Ифита стала первым в Элладе сакрально-правовым фактором сдерживания военной агрессии и, как следствие, первой общеэллинской ценностью, не забытой до самого конца античного мира. Дельфийская амфиктиония, запрещавшая, к примеру, стирать с лица земли города и отрезать поселения во время войны от источников питьевой воды, обретет свое влияние лишь тремя столетиями позже.

Кстати говоря, дельфийский Аполлон ревностно защищал древние олимпийские принципы. Павсаний сообщает, к примеру, о таком случае:

«Говорят, что после Эвпола афинянин Каллипп, собираясь выступить в состязании пентатла, подкупил своих соперников; это было в 112-ю олимпиаду. Когда элейцы наложили штраф на Каллиппа и на его сотоварищей по состязанию, то афиняне послали Гиперида, чтобы он убедил элейцев сложить с афинян штраф. Когда элейцы отказали им в этом снисхождении, афиняне отнеслись к ним с большим пренебрежением, заявив, что они не будут платить денег и не будут являться на Олимпийские состязания. Но тогда дельфийский бог им сказал, что он ни о чем не будет давать им вещаний, пока они не заплатят элейцам штрафа. Таким образом, им пришлось заплатить, и на эти деньги были сделаны другие шесть статуй в честь Зевса, и на них были написаны стихи элегическим размером, по поэтическому достоинству ничуть не выше тех, которые были написаны относительно наказания Эвпола. Смысл этих надписей таков. Первая надпись гласит, что статуи эти поставлены в силу вещания бога, почтившего тем решение элейцев по поводу этих пентатлов. Во второй, а равно и в третьей восхваляются элейцы за то, что они наложили наказание на пентатлов. Четвертая хочет сказать, что состязание в Олимпии — это состязание в доблести, а не в богатстве. Что касается пятой и шестой, то одна из них объясняет, по какой причине поставлены статуи, а другая напоминает о вещании, пришедшем к афинянам из Дельф.»

Дельфы обзаведутся собственными Пифийскими играми, включавшими и спортивную, и музыкальную части, к началу VI в до н.э.

Олимпия и ее принципы еще в архаическую эпоху получают известность и далеко за пределами эллинского мира. Геродот сообщает о том, что египтяне устроили у себя состязания по эллинскому образцу. Он же рисует нам знаменитую картину придворных обсуждений западного похода персов. Когда один из приближенных царя Дария узнает, что наградой за победу в Олимпии является венок, он сразу же начинает отговаривать Дария от войны с Элладой: мол, воевать с людьми, соревнующимися не ради денег, а ради доблести, бессмысленно. Наконец, Павсаний, перечисляя наиболее значимые приношения Олимпийскому Зевсу, говорит о троне царя этрусков. Впрочем, вопрос об отнесении мной этрусков к греко-римскому сверхнароду мной еще окончательно не решен. В последнее время я больше склоняюсь к тому, чтобы считать их одной из ветвей греко-римлян.

Итак, попробуем подытожить. Что же дали Элладе Олимпийские игры? Они возвели в культ физическое совершенство человека не в прикладном, военном его аспекте, а сделали его нравственно и эстетически самоценным. Нравственная сторона имела особую важность: такие нарушения, как попытки подкупа судей или соперников на Играх, карались серьезными штрафами и даже самые могущественные полисы вынуждены были их выплачивать. Это имело следствием общее повышение правовой культуры, как отдельных граждан, так и в целом городов-государств. Далее, тот факт, что имя человека могло быть навеки записано в олимпийских анналах и воспето поэтами не в силу его знатного происхождения или той власти, которую он имел, а в силу конкретного деяния — победы в Олимпии, — безусловно давал огромный стимул частной инициативе в широчайшем ее проявлении. Теперь победа в Олимпии прославляла род и родину победителя. Больше того, прославления оказывалась достойно деяние абсолютно бескорыстное, направленное не на собственное обогащение, а на цели более высокого порядка. Наконец, важнейший обычай Олимпии — так называемый панагирис, всенародный сход, где обсуждались различные проблемы, обглашались межполисные договоры и многие внутриполисные установления. Безусловно, это не могло не способствовать сплочению эллинской нации. Вообще, можно представить, что Олимпийские игры стали со временем важнейшим социально-экономическим явлением. Там могли встечаться годами не видевшие друг друга друзья, могли завязываться деловые и семейные узы. Когда же эллинский мир простерся от устья Инда до устья Роны и от Азовского моря до Индийского океана, Олимпия сообщала приезжавшим в нее атлетам дух их исторической родины, который они увозили с собой в отдаленные уголки ойкумены.

Венчает же все та, что венчала в Олимпии и самого Ифита. Все описанное выше пропадало бы втуне, если бы на время Игр не бездействовало бы оружие. Если допустить, что царь Элиды Ифит действительно когда-то жил на земле и действительно был отцом Экехейрии, его нельзя не назвать родомыслом в истинном розамирическом смысле слова. Он безусловно исходил во многом из потребностей современных ему реалий, но мыслил он едва ли только сегодняшним днем. Мыслил он, без сомнения в роды и роды, ибо выражение врожденного эллинам чувства соперничества он попытался перенести с полей битв на стадион под холмом Кроноса. Можно, конечно, и усомниться в успехе предпринятого Ифитом: ведь после него междоусобицы среди эллинов не затихали еще в течение семиста лет. Но от древних нельзя требовать невозможного. Не только его вина в том, что в будущем не нашлось в народе равного ему, который с убедительностью Пейто, мудростью Афины и жесткостью Кронида выступил бы с трибуны Олимпийского панагириса: «О, эллины! Довольно братоубийства! Нас ждут великие дела!» Он сделал для общеэллинского мира все, что мог.

Нам же остается лишь молить Бога о том, чтобы и нашему времени досталось побольше своих Ифитов и своих Экехейрий, ну и самим тоже не плошать.

"Текущий из Зевса в Нису..."

Все христиане на земле празднуют Рождество, переживают Христовы страсти и затем празднуют Воскресение. Именно страстям Христовым посвящены одни из немногих продолжающих существовать в мире мистерий, упомянутые в «Розе Мира» так называемые Passionsspiele в баварской деревне Обераммергау. Эти мистерии совершаются в течение примерно полугода раз в десять лет, и на это время гостиницы в Обераммергау дорожают больше, чем вдвое, а билеты на действо с трудом можно достать.

Однако из «Розы Мира» мы знаем, что Христос не должен был страдать и тем более умирать. Его миссия в Энрофе должна была окончиться триумфом. Это можно было бы просто принять как факт если бы рождению Христа не предшествовали века религии страдающего бога в культуре греко-римской. ГРМ наряду с метакультурой еврейской самым деятельным образом участвовала в подготовке миссии Христа и, следовательно, важность для эллинской образа страдающего бога и закрепившаяся позднее в историческом христианстве идея искупительной жертвы Христа едва ли могут быть не связаны. В этой связи метаисторик увидит какие-то достаточно древние и так и не наверстанные к рубежу старой и новой эр поражения сил света внутри ГРМ.

В метакультуре еврейской окончательному отлитию идеи единого Бога способствовало, как известно, плененное положение народа. Оно существенным образом сглаживало социальное неравенство. Совсем по-иному обстояло дело в Элладе. Неизвестно точно когда, но уже, без сомнения, к началу VIII в. до н.э. появляется так называемая олимпийская религия. Самым ранним из дошедших до нас источников, фиксирующих ее, являются поэмы Гомера. В 776 г. до н.э. в Элиде проходят первые Олимпийские игры с их олимпийским перемирием, культом бескорыстного и мирного соперничества и гармонично развитого тела. Думаю, каждый помнит это из школьного курса истории: формально выступать на Играх мог всякий, но реально гармонично развивать свое тело и тренировать олимпийский дух мог лишь тот, кто имел на это свободное от житейских попечений время. Иными словами, олимпийская религия, в которой, по-видимому, впервые проявил себя затомис Олимп, была религией аристократов. И это не лишено логики: иначе слепые были бы поводырями слепых.

Параллельно с этим существовала так называемая народная религия, одним из элементов которой был культ местных героев. Местом совершения обрядов в этом культе были могилы, основной формой – действа, символически имитирующие деяния и страдания героев, и плач над ними. Поскольку считалось, что души героев обитают в Аиде, их почитателям был закрыт доступ к культу светлых Олимпийцев. То, что древние герои оказываются в вечном страдалище, метаисторически несложно понять: на заре метакультуры силы света настолько слабы, что путь на Олимп оказывается чрезвычайно узким.

Другим, не менее важным, элементом народной религии был тоже очень древний, идущий еще со времен матриархата культ рождающегося и умирающего, «непостоянного» мужского божества, находящегося в связи с вечно пребывающим божеством женским. Этим иноземным культом Эллада была взята в своеобразные клещи. На севере, во Фракии рождающегося младенца встречали на своих триетерических оргиях беснующиеся менады. Его же, этого народившегося младенца, олицетворенного в жертвенной лани они разрывали на части, таким образом причащаясь и оплодотворяясь им. На юге, на Крите и соседних островах общины буколов или «быкоубийц», сопровождая свои действа песнопением, переродившимся позднее в дифирамб, в экстазе приносили в жертву своего бога, поставленного на котурны быка. Само собой разумеется, что и эти таинства были противны аристократам Олимпийцам.

Без разрешения этого противоречия, без преодоления пропасти между религией «лучших» и религией «демоса» у Эллады не было будущего: свет прометеева огня не досягал до широких народных масс. Решение находится к VII в. до н.э., по-видимому, в Фивах, где, согласно мифу, у смертной женщины Семелы от самого Зевса рождается Дионис: герои, бог-младенец и бог-бык объединяются под его именем. 

Надо отметить, что одновременно с этим происходит еще одно важнейшее событие, предопределившее судьбы Эллады. Египет открывается для иностранных торговцев. Предприимчивые эллины строят в дельте Нила торговую факторию Навкратис. Так египетский демиург протягивает руку Аполлону. Навкратис становится порталом не только для экономических, но и для духовных контактов. Именно через него позже попадет в Египет оставивший для нас одно из немногих древних свидетельств о пирамидах Геродот.

Именно дующие из Египта ветры послужили расцвету по всей Элладе и в западных колониях многочисленных орфических общин. Именно орфики намекнули на метаисторический смысл того, что Вячеслав Иванов назвал «обретением имени дионисова»: тот, кто был на Крите Загреем, и пал вследствие плена Персефоны, вернулся под именем Диониса в мир живых. Это его рвут на части менады, как некогда разорвали на части несчастного Загрея, это его приносят в жертву и поедают буколы, но сердце его спасено Афиной, а Аполлон (ослушавшись, кстати, своего отца) унес его останки на Парнас и там, на недосягаемой вышине, собрал их воедино и вдохнул в них жизнь. Им, причастным теперь олимпийскому свету, оказывается в одночасье проникнута вся народная религия. Возникает такое явление как катарсис, очищение от соприкосновения со всем хтоническим, а очистителем выступает бог, по словам одного из поэтов, «текущий из Зевса в Нису», Дионис.

Крит опустошает в это время свою духовную кладовую. Свидетельством об одном из последних ее сокровищ служат сведения о приглашенном в Афины в самом начале VI в. до н.э. во время эпидемии чумы очистителе Эпимениде. После этого Крит превращается в заштатную, интересную лишь любителям дорийской «экзотики» провинцию.

Видимо, так оно и было на самом деле: набрав к VII в до н.э. сил, Аполлон и Афина вместе с возглавляемым Зевсом синклитом поднимают на Олимп великого духа. В Дельфах Дионис занимает едва ли не равное место с Аполлоном. Дельфийский оракул всячески способствует распространению нарождающегося дионисийского культа.

В социально-политическом плане рука об руку с Дионисом идет такое явление, как тирания. В античности это понятие не имело того негативного оттенка, который оно имеет в современности. Тираны – это в сущности выскочки, узурпирующие власть родовой аристократии. Многие из них сыграли ключевую роль в судьбе своих полисов. Так, при Писистрате в Афинах осуществляется масштабная религиозная реформа в орфическом духе. Древний праздник первых весенних цветов, Анфестерии, теперь включает поклонение Дионису как предводителю возвращающихся из Аида душ. С ним ежегодно вступает в мистический брак жена архонта-царя, а происходит это таинство в так называемом Буколионе, жилище быкоубийц. Дионис приходит в это время и в Элевсин как Иакх, предводитель мистов, идущих по Священной дороге. Наконец, именно при Писитрате в театре, расположенном рядом с храмом Диониса начинаются постановки, очень быстро эволюционировавшие в высокохудожественные действа, трагедии.

Афинская трагедия была высшим достижением дионисийского духа. Она стала своего рода «технологией» массового катарсиса, зрелищем, на котором массы афинян могли и приобщиться героическим страстям, и в то же время внутренне очиститься. Однако, в 406 г. до н.э. умирают Софокл и Еврипид, и после них мы больше ничего не слышим о великих трагиках, хотя постановки трагедий продолжаются по инерции до конца независимости Афин, то есть почти весь четвертый век. Развитие дионисийства останавливается до наступления новой эпохи, эпохи эллинизма.

На этом месте мне кажутся уместными две цитаты из «Розы Мира».

«* В некоторых культурах, например в Греко-римской или Вавилоно-ассиро-ханаанской, развитие мифов уже вышло из стадии "общего", но не сложилось в систему, достаточно строгую для того, чтобы мы могли причислить олимпийский и вавилонский мифы к группе национально-религиозных мифов сверхнародов.»

кн. 1, гл 6

«Конечно, античная трагедия, например, стоит под знаком если не ясного осознания, то во всяком случае настойчивого чувства необходимости возвещать и утверждать реальность высшего порядка.»

кн. 10, гл. 1

Напомню, что различение между «общим» и «религиозно-национальным» мифами – в стройности системы образов. Действительно, даже при беглом взгляде на религию древних греков мы с высоты современных метакультур, причастных высочайшим пирамидам трансмифов, легко обнаруживаем пробелы и двусмысленности. С появлением на сцене эллинской религии Диониса и с орфическими реформами сделан был лишь первый шаг к устранению противоречия, условно говоря, между Олимпийцами и героями.

Была устранена невозможность практикования обоих культов одновременно, но человеку так и не был указан путь на Олимп. Действительно, во всей мифологии мы встречаем едва ли не единственный случай, когда герой своими деяниями удостаивается подъема в затомис. Речь идет, разумеется, о Геракле. Он был почитаем как Олимпиец повсеместно и практически до конца античного мира. По идее по его пути должны были проследовать целые сонмы героев, но этого не происходит. По-прежнему посмертная доля человека одна – Аид. Оттого и приобретают такую важность Элевсинские мистерии.

Сам Дионис тоже не прерывает свою связь с Аидом. Он – предводитель душ мертвых, с которыми возвращается на землю в Анфестерии, он же – похититель Персефоны в Элевсине (отсюда и запрет эпоптам на употребление вина).

Подробный метаисторический анализ трагедии еще впереди. Пока хотелось бы привести лишь цитату из книги В. Иванова «Дионис и прадионисийство». Он приводит наблюдение одного из своих учеников, которое не защищает, как абсолютную истину, но находит его, тем не менее, чрезвычайно метким:

«Не лишены интереса догадки одного из моих университетских слушателей, М. С. Альтмана, о религиозной символике трагедии, в которой он видит всенародные мистерии нисхождения в Аид, — мистерии, где мистами временно являются вес поголовно («ибо перед лицом смерти все равны»), собравшиеся в округу Дионисову, — «отчасти о том зная, отчасти не зная», — для совместного «посвящения в таинства Матери и Дочери (Деметры и Персефоны), Отца и Сына (Зевса и Диониса)»-Сообщаю эти порою несомненно меткие, порою остроумные, правда, но проблематические соображения, не беря на себя их защиту в целом. Трехдневный период трагических действ (скорее, — ибо не всегда и не непременно трехдневный, — трилогическое, сказали бы мы, или триадное соединение трагедий, из коих каждая представляет собою идеальный день) — соответствует тридневной, по представлению разных народов, власти Аида над освобождающимся из его плена узником: так, в Еврипидовой трагедии возвращенная супругу Алкеста должна три дня безмолвствовать. Но пребывание в самом подземном доме того, кому суждено вернуться к живым, не может длиться более суток, — как и Данте спешит окончить свое странствие в этот срок. Отсюда «идеальный день» трагедии, другими словами — «единство времени». Драма Сатиров отмечает конец подземного дня и, будучи переходной ступенью, на которой герои уже являются так, как их видят непосвященные, — посредствует между царством мертвых и миром живых. «Единство места» проистекает из представления, что орхестра — некий «locus mysticus» перед «вратами Аида», которые знаменует серединная дверь проскения (как именно, — прибавим мы, — и называет главный вход Атридова дворца, соответствующий в культовом предании зодческих форм «царским дверям» восточной церкви, Эсхилова Кассандра): на этом «пороге между жизнью и смертью» встречают нисходящие в Аид его обитателей — героев. Сама cavea театра своею котловинообразной отлогостью напоминает «спуск в ущелье, ведущее к теням». Великолепие элевсинских облачений на героях — пышность погребальных одежд. Предваряющая трагедию жертва на героическом очаге Диониса за городом предназначается напитать кровью молчаливые души, чтобы в действе они заговорили: условие общения с умершими, известное из Одиссеи. Алтарь Диониса-бога в святилище его театра нужен как убежище от враждебной силы мрака, ограждающее «нисходящих»; убежищем служит он и в связи изображаемого события для преследуемых, каковы Данаиды или Орест. Хор — спасительное средостение между орхестрой и зрителями, ибо без него хрупкая душа эллинов разбилась бы о трагедию: он служит разрядителем трагедии и принимает на себя, как выдвинутый в море мол, самые тяжелые удары ее волн.»

И далее в том же примечании:

«Присовокупим к изложению мыслей M. С. Альтмана замечание, что характеристика мистического значения лиц, причастных трагическим действам, как «нисходящих» (по Аристотелю же все слушатели подражательных действ суть общники одного патетического состояния, — см. стр. 213, прим. 3) подтверждается термином kata-batai магнетской надписи, в применении к религиозному союзу при театре Диониса (стр. 60 и 61); сам Дионис, почитаемый в священной округе театров, именуется «низводящим богом», или «нисходящих вождем» (Kathegemon).»

Поэтому, разумеется, трагедия говорит лишь о «необходимости возвещать и утверждать реальность высшего порядка», но сама возвещать и утверждать ее не может. Герои, живущие в Аиде знают об этой реальности лишь то, что дает им достаточно тусклый свет Персефоны. С очевидностью, орфическая религиозная реформа осталась недовершенной. Она разделила судьбу всей эллинской полисной системы.

Каковы же были в метаисторическом плане противники Диониса? Прежде всего – это эгрегор Спарты. Напомним, что Спарта еще на заре эллинства выбирает совершенно особый путь развития. Общую для всех полисов проблему быстрого роста населения и истощения земельных ресурсов она решает не колонизацией, а захватом соседних земель (Мессении) и обращением их населения в состояние илотии, подобное во многом крепостному состоянию крестьянства на Руси. Искусственная архаизация и военизирование быта спартанцев, чуждость Спарты искусствам, изолированная внутриполисная жизнь, но, вместе с тем, военная мощь и авторитет особенно в VI, но так же и в V в.в. до н.э., – все это едва ли можно рассматривать как проявления светлой демиургической воли. В экономическом плане контакты Спарты с внешним эллинским миром ограничивает непонятная остальным грекам денежная система, основанная на железной монете. Спарта сама избегает тирании и активно борется с ней в других полисах до самого конца VI в до н.э., до столкновений эллинских полисов с Персией.

Ариман, персидский уицраор, мечтавший вместо демократического правления восстановить в Афинах главенство рода Алкмеонидов, – без сомнения, другой противник Диониса, а следовательно и светлой диады греков. И если к началу V в до н.э. Аполлон исполнен такой мощи, что все достижения в военном деле спартанцев он направляет против Аримана, то в конце того же столетия в Пелопоннесскую войну, после провала сицилийской операции афинян, эти двое врагов Диониса уже действуют заодно.

Пелопоннесская война была для Эллады шансом обрести собственную общеэллинскую государственность. Санкционированное светлой диадой экономическое и военное могущество Афин могло бы, пусть и не сразу, но в течение хотя бы ста лет привести к возникновению подобия греческой империи. Политическая трансформация неминуемо должна была бы идти вместе с трансформацией религиозной. Как знать, быть может тогда мы бы знали богиню Афину не только как девственную воительницу, но и как супругу Аполлона, мать множества детей, среди которых величайшим был бы Дионис. Скипетр едва ли был бы к лицу Аполлону, но ему, умевшему править квадригой, вполне подошли бы возжи, с помощью которых он управлял бы воскрешенным, прирученным и облагороженным чудовищем Пифоном – окруженному уицраорами эллинскому миру все равно было не выжить без своего.

Какими силами могла бы осуществиться эта религиозная реформа? Трудно сказать. Философия? Едва ли это было основным направлением ее деятельности. С самого начала эллинская философия была направлена на установление универсальных начал мира, то есть – на открытие более высоких, наднациональных иномирных реальностей. Это было необходимо для стыковки с будущим учением воплощенного Планетарного Логоса и потому в V в. до н.э. не могло, да и не было призвано двигать народными массами. Софистическая школа, которая могла претендовать на некоторую массовость, очень быстро выродилась в простое ораторское «натаскивание». К сожалению, наши знания о Сократе и его круге сильно ограничены. Выдвинувшийся из народа благодаря полисной свободе слова и учительства, знавший их ценность, но вместе с тем понимавший, что человек отнюдь не есть «мера всех вещей», бывший участником битв и вдохновляемый даймоном, он мог угадать необходимое развитие мифологии. Из его круга помимо философов могли бы произрасти и религиозные реформаторы. Но положение Афин к концу Пелопонесской войны могло отодвинуть этих людей на второй план, как отошло на второй план в демиургической перспективе и дионисийство, и, напротив, выдвинуть таких, как, безусловно, талантливый полководец, но нравственно недоросший до какого-то ни было руководства, вечно метавшийся между родными Афинами и их злейшим врагом, Алкивиад, как возглавивший тиранию тридцати Критий и как понимающий необходимость устойчивой власти, но при этом совершенно плоско мыслящий, Ксенофонт. Сам Сократ вполне в дионисийском духе умирает мучеником и лишь немногие присутствующие на казни плачут, как мы знаем из платоновского «Федона», не по нему, а по самим себе, ибо знают, что ему предстоит отойти в лучший мир, а они остаются одиноки здесь, на земле. Сократа, как и предчувствовали его друзья, без сомнения, ждали раскрытые врата небесного Олимпа. Он стал христом эллинства. Параллели, проводимые между его судьбой ним и человеческой судьбой Спасителя, отнюдь не случайны.

Такое представление о светлом посмертном пути души, оформленное в образы традиционной мифологии, должно было возобладать в народе. И кому, как не Дионису, более всех богов было бы к лицу стать помощником на этом пути человеку. Вероятно, в таком случае театр претерпел бы еще одно изменение. Трагедия разветвилась бы на обычную психологически-человеческую, продолжая то общее направление, которое задал ей Еврипид, и на мистическую, но несколько обновленную, которая, быть может все еще и оставалась бы прозрением в Аид, но включила бы в себя и элементы освобождения от уз этого темного царства. Можно представить себе возвышение за орхестрой высотою примерно в половину высоты последнего ряда амфитеатра, куда, сняв котурны, герои поднимались бы, ожидаемые наверху кем-либо их богов. Актеры и зрители таких действ уже не были бы «нисходящими». Быть может тогда, в четвертом веке зрители увидели бы на сцене героев не мифологического, а вполне исторического прошлого, достигших Олимпа: спартанского царя Леонида, предводителя афинян при Марафоне Мильтиада, Солона и Писистрата, Гераклита и Пифагора, Эсхила, Геродота, Сократа. Насколько более действенным стал бы тогда свет Олимпа! Все это вкупе с утверждением более ясного образа светлой диады и прозрениями философов могло в корне изменить судьбы учения Христа.

Но, увы, IV в до н.э. в Элладе проходит в непрекращающихся междоусобицах. Велга и персидский уицраор предотвращают любые попытки политического межполисного объединения будь то под эгидой Спарты, Фив или Афин. В конце концов, времени не остается совем: эллинскому миру нужно всерьез выходить на международную арену. И тогда Аполлон решается на отчаянный шаг – рождение уицраора. Не прирученным демиургом большим зверем предстает он, а драконом на ложе Олимпиады, супруги македонского царя Филиппа. На походах Александра, несмотря на их поражающее воображение величие, нельзя не заметить печати некоторой поспешности.  

К концу столетия Дионис рождается, страдает и умирает уже на огромном пространстве от устья Роны до устья Инда. Загадочная страна Ниса, куда этот бог истекает из своего отца Зевса, отодвигается дальше и дальше на Восток. Дионис, сын Зевса, углубляет свою двойственную природу, приобретая черту другого сына Зевса, Александра: теперь он тоже завоеватель, прошедший походом до Индии. Александр лишь только повторил его подвиг.